Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Противоположность города и села — тема, которая всегда звучит при сравнительном анализе Толстого и Достоевского. Мотив отъезда навстречу спасению присутствовал и в жизни, и в творчестве обоих писателей, и «Воскресение» — это во многих отношениях эпилог к «Преступлению и наказанию». Но у Достоевского мы не видим земли обетованной (кроме быстро промелькнувшего смутного образа раскольниковской Сибири). Ад Достоевского — это Großstadt [55] Можно отметить, что первый немецкий перевод «Записок из подполья» назывался Aus dem dunkelsten Winkel der Großstadt, то есть «Из темнейшего угла большого города». , современный мегаполис — в частности, Петербург «белых ночей». У него тоже есть искупительные отъезды, но примирение и благодать — то, что толстовским героям дает земля, — «великие грешники» Достоевского обретут только в Царствии Божьем. Для Достоевского — в противоположность Толстому — Царствие это не от мира сего. Именно в этом контексте следует оценивать тот нередко отмечаемый факт, что Достоевский, превосходно описывая городскую жизнь, практически никогда не изображает сельский пейзаж.

И наконец, двойственная проекция опыта в толстовских романах — одна из тех черт, которые делают возможным и продуктивным проведение параллелей между Гомером и Толстым. Угол зрения в «Илиаде» и «Одиссее» (отсылки к последней теперь для нас также актуальны) рождается из сочетания барельефа и глубокой перспективы. Как отметил Эрих Ауэрбах [56] Эрих Ауэрбах (1892–1957) — немецкий филолог и историк литературы. в книге «Мимесис», одновременность событий в Гомеровом нарративе создает впечатление плоского изображения. Но под поверхностью лежит, просвечивая сквозь нее, перспектива морского и пасторального миров. Именно благодаря этому второму плану, поэмы Гомера внушают глубину и пафос. Думаю, только так можно понять, почему определенные сцены у Гомера и Толстого столь поразительно близки друг другу по композиции и производимому эффекту. Томас Манн считал портрет Левина на покосе с крестьянами архетипическим для философии и техники Толстого. Здесь переплетены многие нити: триумфальное возвращение Левина к самому себе, его невысказанный лад с землей и с теми, кто ее возделывает, испытание его телесной силы в сравнении с крестьянской, физическое утомление, которое оживляет разум и упорядочивает прошлый опыт в очищенной и великодушной памяти. Все это, по выражению Манна, — echt tolstoïsch [57] (Нем.) истинно толстовское. . Но в Песне XVIII «Одиссеи» мы находим близкую параллель. Неузнанный в нищенских лохмотьях Одиссей сидит у собственного дома, снося брань Пенелопиных служанок и насмешки Евримаха. Одиссей отвечает:

Эти слова произносятся в контексте печали и подлого разграбления, Одиссей пробуждает в памяти то, что было, прежде чем двадцать три года назад он отправился в Трою. Но острыми эти воспоминания видятся нам еще и потому, что мы знаем: никогда больше женихам Пенелопы не суждено косить на вечерней заре.

Положите рядом эти два пассажа, сравните их тон и создаваемый ими образ мира. Третьего, подобного им, не сыщется. Такие сопоставления и делают убедительной идею, что «Войну и мир» и «Анну Каренину» по некоторым ключевым признакам можно соотнести с произведениями Гомера.

Возникает соблазн поразмышлять, не является ли мотив странствия на пути к материальному или духовному воскресению и противопоставление двух миров, столь ярко выраженный у Толстого, типичным для эпической поэзии как таковой? Этот вопрос ставит ряд интереснейших и сложнейших проблем. Странствия — в буквальном или аллегорическом смысле — присутствуют и в «Одиссее», и в «Энеиде», и в «Божественной комедии». Во многих важных эпопеях — особенно в «Потерянном рае» и «Возвращенном рае» — мы обнаруживаем тему благословенного царства, пасторальных картин или сверкающей золотом Атлантиды. Такое разнообразие примеров затрудняет обобщения. Но в этой идее путешествия и разделенного мира есть нечто, объясняющее, почему — стоит начать размышлять о концепции «эпического романа» — на ум, скорее всего, сразу придут «Дон Кихот», «Путь паломника» и «Моби Дик».

Толстовская проза поднимает давний вопрос — проблему множественности сюжета или разделенного центра. И здесь вновь техника направляет наше внимание на метафизические или, по меньшей мере, философские аспекты. Вопреки мнению многих критиков и недовольных читателей Толстого, двойные и тройные сюжеты толстовского романа — важнейшие составляющие его искусства, а не симптомы стилистического разброда или неаккуратности. Страхов в своем письме Толстому от 8 сентября 1877 года презрительно упоминает одного критика, который «изумляется, что вы размазываете… о каком-то Левине, тогда как следует говорить об одной лишь… Анне Карениной». Критик, может, и наивен в своем прочтении, но причины, по которым Толстой применяет этот метод, не столь очевидны, как полагал, видимо, Страхов.

Толстой с самого начала собирался распределить нарративный вес в романе между двумя основными сюжетами, и даже его поиски заголовка намекают на дуальность. Сперва он планировал назвать роман «Два брака», потом — «Две четы», и в этом отразились как ранние планы Толстого, где Анна получает развод и выходит замуж за Вронского, так и фундаментальная цель — исследовать природу брака с двух противоположных точек зрения. Поначалу Толстой точно не знал, как лучше сплести второй сюжет с историей Анны. Левин (которого сначала звали Ордынцев, а потом — Ленин) был задуман как друг Вронского. Лишь постепенно, по мере проработки материала — проработки, чьи удивительные детали можно подробно проследить по черновикам, — Толстой нашел ситуации и сюжетные линии, которые сегодня воспринимаются органично, и в ином виде их не представить. При этом в самый разгар написания книги Толстой обратился к проблеме народного образования. В течение некоторого времени работа над романом вызывала у него отторжение.

Как указывает Эмпсон [59] Уильям Эмпсон (1906–1984) — английский литературный критик и поэт, представитель «новой критики». наряду с другими критиками, двойной сюжет — это комплексный прием, способный решить несколько задач. С его помощью можно обобщить частную идею и усилить ее, создавая ощущение повторяемости или универсальности какого-либо наблюдения, которое иначе могло ускользнуть от зрителя или читателя, если тот решит, будто то или иное наблюдение относится лишь к отдельному частному случаю. Это происходит в «Короле Лире». Двойная сюжетная линия передает повсеместный характер ужаса, разврата и измены. Она не дает разуму протестовать против универсальности судьбы Лира. В пьесе есть указания на то, что Шекспир при работе с двойной структурой чувствовал себя неуютно, но некие внутренние побуждения заставили его выразить свое трагическое видение дважды и тем самым удвоить силу высказывания.