Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Восьмая часть «Анны Карениной» сильнее всего впечатлила современников своей антивоенной полемикой. Несмотря на то, что Толстой предложил две более мягкие по интонации версии, Катков все равно отказался публиковать эту часть в «Русском вестнике», где печатались все предыдущие. Он поместил лишь краткое редакционное изложение истории.

Эпизоды с «дворянами-добровольцами» и с дискуссией в Покровском сохраняют немалый интерес, поскольку выражают толстовский пацифизм и относительно раннюю версию его критики царского режима. Однако еще увлекательнее посмотреть, как последние главы проливают свет на структуру романа в целом. Введение масштабной политической темы в ткань частной жизни — то, что Стендаль называл «пистолетным выстрелом посреди концерта», — можно обнаружить не только в «Анне Карениной»; достаточно вспомнить окончание романа «Нана» или эпилог «Волшебной горы», где мы видим Ганса Кастропа на Западном фронте. Но примечателен тот факт, что заключительная часть «Анны Карениной» основана на событиях, произошедших, когда Толстой уже написал и опубликовал семь восьмых всего произведения. Некоторые критики увидели здесь откровенный провал и сочли Восьмую часть триумфом реформатора и публициста над художником.

Думаю, это не так. Чтобы убедиться в жизненности придуманного персонажа — то есть понять, произошло ли таинственное обретение им собственного бытия, продолжающегося после ухода автора, вне страниц изначальной книги, — нужно задаться вопросом, сможет ли он расти и меняться вместе со временем, сохраняя отчетливую индивидуальность в иных декорациях. Поместите Одиссея в Дантов «Ад» или в Джойсов Дублин — он и там останется все тем же Одиссеем, пусть и с очками на носу, после долгих скитаний через легенды и память цивилизации, которые мы называем мифами. Как писателю удается наделить своих персонажей зачатками жизни — это тайна, но очевидно, что Вронский и Левин жизнью обладают. Они живут вместе с эпохой и за ее пределами.

Отъезд Вронского на войну — акт некоторого героизма и самопожертвования, но толстовский взгляд на русско-турецкую кампанию заставляет нас думать, что Вронский просто в очередной раз поддается легкомысленным, по сути, импульсам. Этот его порыв подчеркивает главную трагедию романа. Для Левина война — один из раздражителей, не дающих покоя, понуждающих его к пристальному самоанализу. Она подвигает его четко сформулировать отказ от господствующих моральных устоев и готовит его к толстовскому христианству.

Таким образом, Восьмая часть с ее импульсивно возникшей полемикой и публицистическим уклоном — это отнюдь не пристройка, неуклюже прилепленная к структуре основного романа. Она эту структуру расширяет и проясняет. Поведение персонажей в новой атмосфере соответствует их вероятному поведению, окажись они в новых обстоятельствах «реальной жизни». Выстроенный Толстым мировоззренческий город состоит из множества особняков, и в каждом он в равной мере присутствует как писатель и как проповедник. Это стало возможным исключительно в силу полной независимости его строительства от формальных архитектурных канонов. Он не ставит целью добиться радиальной симметрии, прекрасно реализованной у Джеймса в «Послах» или в герметичной «Мадам Бовари», где любые добавления или убавления изувечили бы текст. В «Анне Карениной» легко можно себе представить Девятую часть, где говорилось бы о боевом искуплении Вронского или о начале новой жизни Левина. На самом деле «Исповедь» Толстого, к работе над которой он приступил осенью 1878 года, начинается ровно там, где заканчивается «Анна Каренина». Или не «заканчивается», а обрывается? — наверное, так было бы точнее.

Последний абзац «Воскресения» еще четче иллюстрирует отсутствие в толстовском романе финального занавеса; и итоговый эффект — непрерывное течение жизни, в котором отдельный сюжет становится лишь кратким искусственным фрагментом:

«С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».

Толстой написал эти строки 16 декабря 1899 года, и вскоре после того — когда он принялся за статью «Рабство нашего времени» — сага о Нехлюдове уже переходила, в самом буквальном смысле, к своей следующей странице.

История создания романа «Война и мир» и бесконечных трансформаций его структуры, акцентов и поэтических смыслов хорошо известна. Вот что говорит о романе французский филолог Пьер Паскаль: [64] Пьер Паскаль (1890–1983) — французский филолог- славист, историк, переводчик.

«Сначала это история о семьях в обрамлении войны, затем — исторический роман, и наконец, — поэма с философским уклоном; сначала — изображение жизни в аристократических кругах, затем — национальная эпопея; она публиковалась частями в течение четырех или пяти лет и перерабатывалась в процессе публикации, после чего автор ее полностью переделал без особой уверенности, что переделка необходима; и наконец, ей вернули первоначальный вид, но без прямого участия самого писателя, — то есть, это не вполне завершенное произведение».

Роман в самом деле не завершен — окончательной версии не существует, а тема не исчерпана. Пространный эпилог в двух частях и послесловие наводят на мысль, что мобилизованная автором творческая энергия слишком велика, чтобы уместиться даже в фантастическом объеме «Войны и мира». В послесловии [65] Имеется в виду статья «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“». он пишет: «Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров». Затем Толстой приводит «Мертвые души» и «Записки из мертвого дома» в качестве примеров прозы, которую нельзя назвать «романом» в строгом смысле. Толстовская апология немного лукава — из поэмы Гоголя до нас дошел лишь фрагмент, а текст Достоевского явно автобиографичен, — но несмотря на это, слова Толстого вполне оправданы. На огромных просторах «Войны и мира» именно в «пренебрежении к условным формам» кроется главный секрет волшебства книги и ее неумирающего очарования. Она содержит в себе целую серию романов, сочинение на историческую тему, догматическую философию и трактат о природе войны. В результате высвобожденная энергия придуманной жизни вместе с динамикой материала приобретают такую силу, что «Война и мир» начинает переливаться через край: появляется первая часть эпилога, который сам по себе уже начало нового романа, затем — вторая часть с ее попытками упорядочить толстовскую философию истории, а потом и послесловие, которое могло бы служить предисловием к автобиографии.