Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Как и в остальных толстовских произведениях, в «Войне и мире» свою роль играют элементы его учения. В рассказе, как Николай управляет Лысыми Горами, в дневнике княжны Марьи, в изображении брака Пьера и Наташи Толстой облекает в драматическую форму свои тезисы об агрономии, педагогике и надлежащих отношениях между мужем и женой. Отсюда и неоднозначность изображения новой Наташи. Толстой с жесткой иронией поэта отмечает ее скупость, неопрятность и постоянную ворчливую ревность, но через этот образ провозглашаются фундаментальные толстовские доктрины. Мы должны принять Наташино полное пренебрежение элегантностью и кокетством, которые светские дамы сохраняют и в браке, мы должны согласиться с ее жесткими моногамными нормами и восхищаться ее поглощенностью деторождением и семейной жизнью. Толстой заявляет: «Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в коем случае не будет иметь семьи». Наташа из Эпилога олицетворяет собой этот тезис, и вся картина Лысых Гор представляет собой один из эскизов к образу правильной жизни, картине, подробно описанной Толстым в «Анне Карениной» и позднейших произведениях.

Элементы автобиографии и этики объясняют нам характер первой части Эпилога, но не то, зачем он был создан, и каков его полный эффект. За этим эффектом лежит стремление к достоверности ценой формы. Эпилог и послесловия к «Войне и миру» выражают убежденность Толстого в том, что жизнь безостановочна, фрагментирована и пребывает в состоянии непрестанного обновления; условности финального занавеса и концовки, где все нити аккуратно распутаны — это насилие над реальностью. Первая часть Эпилога подражает разрушительному действию времени. Только сказки завершаются искусственной выдумкой о вечной молодости и вечной страсти. Приглушая наши светлые воспоминания о Пьере и Наташе, заставляя нас почувствовать запахи и монотонность «ненарушимо правильной жизни» в Лысых Горах, Толстой служит воплощением своего доминирующего реализма. Некоторые виды прозы особо подчиняются канонам симметрии и ключевому параметру. Действие завершается громом орудий. Эта концепция реализована в последнем абзаце «Ярмарки тщеславия». Теккерей убирает кукол в ящик. Волей-неволей драматург обязан дать формальную концовку и гарантию того, что «наше представление окончено». Но не Толстой; его персонажи стареют и угрюмеют, они не «живут-поживают, да добра наживают». Разумеется, он знал, что даже у самого длинного романа должна быть последняя глава, но в этой неизбежности он видел профанацию и стремился затушевать ее, встраивая в финал прелюдию к следующему произведению. В раме каждой картины, в неподвижности каждой статуи, в обложке каждой книги содержится своего рода поражение и признание, что, имитируя жизнь, мы ее обрезаем. Но у Толстого этот факт не так бросается в глаза, как, пожалуй, у любого другого романиста.

Истоки «Анны Карениной» можно проследить в финальных главах «Войны и мира». Жизнь Николая в Лысых Горах и его отношения с княжной Марьей — это предварительный набросок к истории Левина и Кити. Здесь уже вчерне видна символика позднейших мотивов: княжна Марья недоумевает, почему Николай «бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки». Кроме того, дети, с которыми мы знакомимся в первой части Эпилога, возвращают нам некоторую часть той свежести, которую Толстой методично погубил в их старших родственниках. Трехлетняя дочь Николая Наташа — реинкарнация ее тетки, какой мы ее когда-то знали. Она темноглаза, бойка и смекалиста. Налицо переселение душ; десять лет спустя эта вторая Наташа ворвется в мужские жизни с лучезарной стремительностью, выделявшей героиню «Войны и мира». У Николеньки Болконского тоже есть потенциал стать персонажем нового романа. Нам показывают его сложные отношения с Николаем Ростовым и любовь к Пьеру. Его рождение ознаменовало возвращение в роман князя Андрея, и именно на Николеньке роман фактически и завершается.

Сцена, где Ростов, Пьер и Денисов спорят о политике, напоминает острую дискуссию в финале «Анны Карениной». Но тематически этот эпизод подобен мосту, протянутому через долгий период толстовского творчества В нем есть аллюзии на декабристов, о которых Толстой собирался писать роман еще до того, как взялся за «Войну и мир». Но я бы предположил также, что в этом фрагменте воплощены первые импульсы к созданию историко-политического романа об эпохе Петра Великого, который занимал мысли Толстого между завершением «Войны и мира» (1869) и началом работы над «Анной Карениной» (1873).

Таким образом, Эпилог можно рассматривать двояко. В рассказе о ржавеющих браках Ростова и Безухова выражен почти патологический реализм Толстого, его поглощенность временными процессами и неприязнь к нарративным изяществам и недосказанностям — тем, что у французов называется «de la littérature» [66] (Фр.) «литературное». . Но в первой части Эпилога также провозглашена толстовская убежденность в том, что нарративная форма должна стараться соперничать с бесконечностью — буквально, с незавершенностью — реального опыта. Последнее предложение в беллетристической части «Войны и мира» оставлено незаконченным. Думая о покойном отце, Николенька говорит себе: «Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…» Многоточие вполне уместно. В конце романа, который в высшей степени под стать течению и многообразию действительности, не может стоять точка.

Русский историк литературы князь Мирский отмечал, что и здесь уместно сравнение между «Войной и миром» и «Илиадой». Ибо в романе, как и в поэме, «конца не наступает, поток жизни продолжает течь». Разумеется, говорить о «концовке» Гомеровых поэм довольно затруднительно. Аристарх утверждал, что «Одиссея» завершается 296-й строкой Песни двадцать третьей, и очень многие современные исследователи соглашаются, что остальной текст — более или менее позднейшая добавка. Немало сомнений бытует и в отношении концовки «Илиады» в том виде, в каком мы ее знаем. У меня недостаточно инструментов для участия в этих в высшей степени специальных спорах, но некоторый эффект, оказываемый произведениями, которые обрываются в разгар действия, несомненны. Лукач сформулировал это следующим образом:

«Гомеровские эпопеи, начинающиеся с середины и заканчивающиеся без завершения, обусловлены безразличием истинного эпоса к архитектурным конструкциям; введение чужеродного материала не сможет расшатать равновесие [подлинной эпопеи], ибо в ней все вещи живут своей жизнью, и из их внутренней значимости рождается их „законченность“ и сбалансированность».