Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Эта незавершенность отражается в нашем сознании и создает ощущение энергии, излучаемой произведением. Говоря о «Войне и мире», Э. М. Форстер совершенно верно сравнивает его действие с музыкой:

«Такая неопрятная книга. Но при этом — разве не начинаем мы слышать мощные аккорды, принимаясь за ее чтение, а когда закрываем ее — разве не осознаем, что каждая деталь — даже включая каталог стратегий — ведет существование более масштабное, чем это было мыслимо в то время?».

Самый, вероятно, таинственный эпизод в «Одиссее» — тот, где мы узнаем о предсказанном странствии Одиссея к земле, где людям неведомы ни море, ни вкус соли. Это последнее приключение пророчит герою душа Тиресия. Одиссей рассказывает о нем Пенелопе буквально сразу же после их воссоединения и даже прежде, чем они легли в постель. Одни исследователи считают текст этого рассказа неподлинным, другие видят в нем иллюстрацию к хладнокровной, лишенной воображения самовлюбленности, в которой обвиняет Одиссея Т. Э. Лоуренс. Я предпочитаю рассматривать его как пример типичного гомеровского фатализма и характерной для него уравновешенности взгляда, который управляет поэмой даже в моменты высокого пафоса. В самой этой теме есть аура древней магии. Исследователи не смогли пока объяснить ее происхождение и точное значение; Габриель Жермен предположил, что этот гомеровский мотив воплотил в себе память об азиатском мифе о сверхъестественном царстве в глубине материка. Но вне зависимости от корней этого эпизода и его места в поэме в целом, сила его воздействия несомненна. Он распахивает двери Одиссеева дворца к неизведанным морям и превращает концовку «Одиссеи» из финала сказки в финал одной из глав саги. В конце второй части бетховенского «Императора» мы вдруг слышим — поначалу глухо и отдаленно — нарастание темы рондо. Так же и в финале «Одиссеи» голос певца умолкает, прежде чем перейти к новому зачину. История последнего странствия Одиссея на пути к таинственному примирению с Посейдоном продолжала звучать через века — через псевдогомеровскую литературу и творчество Сенеки, — пока не достигла ушей Данте. Если у «Одиссеи» есть финал, его нужно искать в трагическом плавании мимо Геркулесовых столбов, описанном в Песни двадцать шестой «Ада».

И «Илиада», и «Одиссея» в том виде, в каком они известны широкому читателю, завершаются в самый разгар действия. После того, как троянцы оплакали прах Гектора, война возобновилась, и в конце Песни двадцать четвертой дозорные отправляются следить, чтобы не случилось внезапной атаки. «Одиссея» завершается неубедительной счастливой развязкой и перемирием между родом Одиссея и теми, кто может отомстить за женихов. Возможно, эти концовки не подлинные, но все доступные нам свидетельства показывают, что эпическую поэму или цикл поэм всегда следует считать элементом более крупной саги. Как для авторов греческих эпопей, так и для Толстого судьба, ведущая их персонажей к финалу, вполне может лежать за рамками знания или пророчества художника. Это представление хоть и мифическое, но, в то же время, в высшей степени реалистическое. Как в поэмах Гомера, так и в романах Толстого грубо обработанные грани обладают одинаковой убедительностью.

Таким образом, все элементы толстовского искусства в совокупности работают на то, чтобы ослабить неустранимый барьер между реальностью мира языка и реальностью мира факта. Многие находят, что Толстой превосходит любого другого романиста. В знаменитом предисловии к юбилейному изданию «Войны и мира» Хью Уолпол [67] Хью Уолпол (1884–1941) — английский писатель. написал:

«Пьер и князь Андрей, Николай и Наташа увлекли меня за собой в свой живой мир — мир более реальный, чем тот раздрай, в котором я сам тогда жил… Именно в этой его реальности и состоит решающая непередаваемая тайна…»

Именно эта реальность овладела Китсом, когда он вообразил себя кричащим вместе с Ахиллом на поле брани.

В своих позднейших работах по искусству — этих упрямых, самобичующих, но странным образом трогательных статьях, — Толстой воспринимал Гомера как талисман, чьи поэмы не позволили ему дойти до тотального и окончательного иконоборчества. В особенности он старался провести границу между ложным изображением реальности, которое он связывал с Шекспиром, и подлинным, воплощенным в «Илиаде» и «Одиссее». С уверенным величием, не сводящимся к простой самонадеянности, Толстой давал понять, что его собственное место в истории романа сравнимо с местом Шекспира в истории драмы, и Гомера — в истории эпопеи. При этом он пытался продемонстрировать, что Шекспир не заслуживает подобной позиции, но сама страстность его критики выдает уважение дуэлянта к равному сопернику.

В ключевой точке своей статьи «О Шекспире и о драме» Толстой противопоставляет Шекспира и Гомера. Это довольно известный текст, но тех, кто его понял, гораздо меньше, чем тех, кто прочел. В число немногих серьезных его трактовок входят лекции Дж. Уилсона Найта «Шекспир и Толстой» и «Лир, Толстой и шут» Джорджа Оруэлла. У каждой из этих работ есть свои недочеты. Так, прочтение Найта, несмотря на всю свою остроту, обусловлено личными интерпретациями шекспировских значений и символов. Его не сильно интересуют мотивы Толстого, и он не упоминает о роли Гомеровой поэзии в толстовской аргументации. Оруэлл же чрезмерно упрощает тему общественно-политической полемики.

Главное в статье Толстого — его утверждение, что «при сравнении Шекспира с Гомером… особенно ярко выступает то бесконечное расстояние, которое отделяет истинную поэзию от подобия ее». Это заявление — плод предубеждений, основанных на опыте целой жизни. Мы не сможем оценить его, если не поймем, насколько непосредственное отношение оно имеет к толстовскому взгляду на его собственные шедевры. Более того, здесь в единственной фразе выражено то, что мне представляется базовым антагонизмом между искусством Толстого и Достоевского.

Но сначала нужно разобраться в отношении Толстого к театру. Здесь видны пуританские элементы толстовства. В самой архитектуре театра Толстой видел наглый символ социального снобизма и пошлой элегантности высших городских классов. И даже более радикально — в лицедействе, лежащем в основе актерской игры, он усматривал сознательное искажение человеческой способности отличать правду от фальши, иллюзию — от реальности. В «Сказке о том, как другая девочка Варинька скоро выросла большая» он демонстрирует, как дети — правдивые по природе и еще не испорченные обществом — видят в театре лишь смешное и неправдоподобное. Но осуждая сцену, Толстой все же поддавался ее обаянию. В ряде писем жене, датированных зимой 1864 года, он выдает свое двойственное отношение к театру. «Я поехал [в театр]. Я застал конец 2-го действия. Из деревни всегда мне кажется все дико, ломаньем и фальшью, но приглядишься, и опять нравится». В другом письме — о посещении оперы: «Мне было очень приятно и от музыки, и от вида различных господ и дам, которые были для меня все типы».