Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

6 декабря 1992 года

«Есть такие должности, которые независимо от более существенных благ, с ними связанных, обретают особую ценность и значительность от сюртуков и жилетов, им присвоенных» (Чарльз Диккенс. Оливер Твист).

Когда у главного редактора журнала «Волга» Николая Шундика вышел новый роман под названием «В стране синеокой», он, как и всякий автор, раздавал и рассылал его с дарственными надписями.

Стол секретарши в предбаннике его кабинета был завален бело-голубыми томами, которые сам Шундик засовывал в большие конверты и надписывал адреса. Из любопытства я заглянул в один из экземпляров. Москва, ЦК КПСС. «Дорогому Василию Филимоновичу Шауро от автора с чувством» и т. д.

Ого! — удивился я. Шауро был заведующим отделом культуры ЦК. Следующим был, кажется, министр культуры Демичев, а далее «Глубокоуважаемому Михаилу Андреевичу Суслову…» И, уже с оторопью, берясь за следующий конверт, я подумал: «Нет-нет, не может быть!»

Было. «Дорогому многоуважаемому Леониду Ильичу…»

«Главному редактору С. Г. Боровикову журнал “Волга”

Работал я гор. Казани СУ-1 газопровода 1961 году.

Однажды не приехала машина за нами, мы добрались на попутных машинах и попали под аварию, меня положили 5-й горбольницу, сотрясением головного мозга.

Они знали эту болезнь. Попал под — сокращений. Отбыл срок 11 лет. Быть там тяжело, столько лет. Настоящее время нахожусь, Волгоградской области гор. Фроловского р-на совхоз “Новый” и опять на работе повторный, сотрясением головного мозга. Если раньше замыкание было временами то сейчас постоянно. Когда находился больнице и спросил про лошадь и сказали нет её тут. Благодатный то я обманул себя, и врачей скорей выписался. Я одно хочу, чтобы знали про её люди!

Как она защищала меня, как везла в больницу, или сколько раз ложилася чтоб я мог сесть в седло.

1981 году приехали на рыбалку с родителями пионеры с района хут. Благодатный. Когда меня увидели то просили, умоляли, чтоб я взял 28-идневного больного жеребёнка среди дохлых телят ещё живого, без кобылы заброшенного! Вот я взял её, рвал себя куртки, брюки на раны! Вылечил — выходил, а как это мне досталося. Чтобы обработать раны, я нанимал людей чтоб держали её. Брал и вино, и водки, и коньяк.

Она выполняла мои просьбы, танцевала на четырёх ногах — гонах, на двух, ложись, встань, большая! А потом начали раскулачивать, 2-х жеребят взяли. Её полгода гоняли пока не погубили жеребёнка. Это зато что она защищала меня, и привезла в больницу. Нас где исчезли документы, Пиночетовским судом судили. Грабили меня как могли. Нас где я сказал секретарю напишите чтоб дело передать областной ОБХСС так, как дело уголовный. Они посмеялись, они знали видимо что там свои Оборотны!.

Что они сделали, толмудистской парадоксальностью.

Это — же суд, нашей Конституции где говорится прав:

Не поступай с другим так, как ты не хотел бы, чтобы поступали с тобой. Поэтому важно, чтобы законы были справедливыми, следствие было публичным…

Меня спрашивают люди, которые знают меня из Ростова и Казани. Сколько буду отбывать срок, после повторной сотрясении… Презумпции, Ноев — Ковчек. Меня приеледуют, везде и кругом. Я пытался в других районах Михайловский и Даниловский и частный скот. Но остаюсь без работы. Меня судил Коньков. Вот запись на магнитоплёнке:

1. Коньки свои снегурочки, подарил детсад.

Чтоб дети вспоминали его…

2. Сам он вскочил, на коня верхом

Чтоб до Звёздочке дотянутся рукой.

Не доставший он рукой, став на стремена,

Вспомнил Махновские времена.

Махно нет давно уже,—

Но зато Пиночет живой.

3. Взмахнул рукой, попал он тёлочку,

Второй рукой взмахнул он:

Чужую племенную бурёнушку.

4. Лишь бы были червончики,

Лишь бы платили валютчики,—

Мы дойдём до гидро-узла.

У нас мундир, и вера и закон!

Это запись у бывших пионеров, которые учатся учебном заведении

Кулдашев Николай Дмитриевич 1934 г рождений».

Сколько тогда получали редакции писем вроде этого, у меня сохранившегося. При том, что «работа с письмами трудящихся» была поставлена в Советском государстве основательно — каждое требовало регистрации и ответа (что, правда, часто подменяло действенную реакцию), в случаях явной ненормальности автора письма, проверки и меры размывались в пустоту. А сколько их было! От почти уж вовсе замученных бесконечными жизненными невзгодами того времени… Помню письма под общим названием «Просто я работаю волшебником» о том, как автора упрятали в психбольницу: «И они подогнали машину “скорой помощи” прямо к крыльцу моего дома, чтобы проходящие граждане не увидели, как в СССР на практике осуществляется бесплатное медицинское обслуживание».

Человечки с большой буквы.

Насколько помер гуманнее, примиряюще ласковее, чем умер.

Взгрустнётся, бывает, по советскому времени, а тут тебе по ТВ — нет, даже не «Падение Берлина» или «Кавалер Золотой Звезды», а поздний, но поэтому более злокачественный Балуев, знакомиться с которым предложил Вадим Кожевников, а потому ещё и на кинофестиваль… вытащили его в противовес Феллини…

И сразу так легко делается от мысли, что как бы то ни было, но так уже не будет.

Очень давно, едва начав читать толстые книги, я задался вопросом: почему одни писатели нумеруют главы арабскими, а другие римскими цифрами? Почему одни прибегают к делению текста на части, тома, книги, а другие нет?

Ответа не нашёл. Можно было бы начать приводить примеры, но совестно — каждый ведь может взять и сравнить, хоть Толстого, хоть Достоевского, хоть кого хошь.

К своим смешным рассказам Пантелеймон Романов вызывающе не затруднялся подыскивать заголовки. «Крепкий народ», «Нераспорядительный народ», «Дружный народ», «Мелкий народ», «Терпеливый народ», «Гостеприимный народ»; «Хороший комитет», «Хорошая наука», «Хороший характер», «Хорошие места», «Хороший начальник», «Хорошие люди»; «Плохой председатель», «Плохой человек», «Неподходящий человек», «Плохой номер», и т. д.

Есть ли у нас серьёзные работы по заголовкам? Я когда-то интересовался этим (начал с Лескова, крайне изобретательного не только в заголовках, но и в определении жанров своих сочинений), и, как обычно, забросил. А ведь название много говорит о сути писательской. А ещё: «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт». По воспоминаниям Бунина, Леонид Андреев заставил М. Горького исправить название первой его знаменитой пьесы «На дне», которая первоначально именовалась «На дне жизни». Сам Андреев иногда одновременно импрессионистски резок и практически изобретателен: «Красный смех», «Рассказ о семи повешенных», «Конь в Сенате», «Предстояла кража», «Рассказ, который никогда не будет окончен», «Тот, кто получает пощёчины», но чаще неизобретателен. Горький же явно не трудился над названием: у него есть четыре «Жизни…», пять «Рассказов о…», двадцать один текст просто «О…», три «Случая с…», есть, правда, неожиданный «Город Жёлтого дьявола». Бунин, кажется, почти, как и Горький, равнодушен к названию. Редко-редко — загадка, вроде «Петлистые уши», «Я всё молчу», но фокус в том, что очень часто предельно простое — «Господин из Сан-Франциско», «Солнечный удар», оказывается многомерным. В этом он как бы следует Льву Толстому. У А. Куприна яркие названия наперечёт: «Механическое правосудие», «Запечатанные младенцы» — вот и всё.