Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

У Достоевского дьявол многолик. Герои его всегда в искушении и очень часто дают себе волю, страдая затем. Греха в мире Достоевского больше, чем у другого русского писателя. В отличие от реальной «бытовой» жизни, управляемой страхом и условностью, его герои свободны и бесстрашны, они реализуются в грехе, и затем следует покаяние.

У Толстого дьявольское искушение в сущности это только похоть. Так и рассказ он назвал. Подлинно дьявол у него везде лишь в женском соблазняющем обличье.

Почему-то очень трогает, что Толстой и Островский были на ты. Сам Толстой вспоминал: «я с ним почему-то был на ты».

Мало ли какие писатели были меж собою на ты, скажем, весь кружок Некрасова. Может быть, просто потому, что Лев Николаевич мало с кем был на ты, а из писателей, так кажется, и вовсе ни с кем. Но есть для меня какая-то очевидная приятность в этом ты, почему-то кажется, что и самому Толстому приятно было, уже и в шестьдесят лет, обращаясь к Островскому с просьбой разрешить печатать его сочинения в «Посреднике», писать это самое ты.

По-моему, он был искренен, когда говорил, что благодарен Островскому, некогда разбранившему его комедии: «Заражённое семейство» — «это такое безобразие, что у меня положительно завяли уши от его чтения».

«…честный человек в России мастер молчать, где ему молчать не следует» (Лесков Н. С. Расточитель).

Сельские попы у Лескова («Смех и горе») пишут владыке друг на друга доносы и по какому поводу! Подглядел один «сего священника безумно скачущим и пляшущим с неприличными ударениями пятами ног по подряснику», «азартно играл в карты, яростно ударял по столу то кралей, то хлапом и при сём непозволительно восклицал: “никто больше меня, никто!”».

Как был унижен поп в послепетровской России известно, но из всей русской классики, кажется, лишь один Лесков показал это, просто с позиции человеколюбия, а не истории, теологии, и прочего. Ещё Чехов.

В той же повести методы жандармские раскрываются с тем жутковатым юмором, что для людей нашего поколения накрепко связан с тремя зловещими буквами. Здесь же и беспощадно-трезвый взгляд на новинку сезона — земства, здесь же и о либералах…

Лескова никогда не хотели ценить по достоинству, потому что он всех ценил по делам.

23-летний Чехов пишет брату Александру о знакомстве с Лесковым с той развязностью, которая призвана скрыть, что ему льстит это знакомство, скорая короткость его: «С Лейкиным приезжал и мой любимый писака, известный Лесков. Последний бывал у нас, ходил со мной в salon, в Соболевские вертепы… Дал мне свои сочинения с факсимиле. Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: “Знаешь, кто я такой?” — “Знаю”. — “Нет, не знаешь… Я мистик…” — “И это знаю…” Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: “Ты умрёшь раньше своего брата.” — “Может быть.” — “Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши”. Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу. Человечина, стоящий внимания. В Питере живучи, погощу у него. Разъехались приятелями». Было Лескову 52 года.

Оба печатались в «Осколках» у Лейкина. Трудно вообразить соседство автора «Воительницы», «Соборян» с ладно уж Чехонте, но с Лейкиным и другими, с этими невзыскательными карикатурками, всяческой «смесью» и прочим. И ставил себя он, человек крутого и независимого нрава, с молодёжью не сверху вниз?

Просится само вообразить, что это лишь с Чеховым, что, разглядев в молодом собутыльнике не кого-нибудь, а Чехова, Николай Семёнович словно бы передал ему… и письмо как бы об этом… Но отчего-то эта слишком гладкая картинка исчезает, а есть мокрая поздняя осень, приехавший в Первопрестольную усталый писатель, пьянство, дождь, извозчик…

«Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки» (Чехов. Налим).

И всё-таки не Чехов ещё, а Бунин и в этом следующий ему — только в этом! — Набоков довели обращенье со словом до того хозяйского щегольства, за которым уже не могло следовать продолженья. Порой подобное демонстрировал ещё Алексей Н. Толстой. Но никогда импрессионистский эффект настолько не удавался, казалось бы, принципиально импрессионистичным писателям, как например, Андрей Белый. У А. Толстого метрдотель «повис седыми бакенбардами» за плечом поэта Бессонова; Бунин может написать: «в купе по крыше шёл дождик».

Бунин доходит до практически абсурдных тропов, добиваясь единственного в своём роде результата: «независимого вида стенографистка, рослая, манящая, несмотря на своё сходство с белым негром».

Рассказ «Петлистые уши» (сравнительно не самый известный из бунинских), по-моему, зерно, из которого вырастает всё бунинское новое, написанное в эмиграции. Это рассказ о погибающей, полумёртвой, и оттого особенно дорогой России, в том числе и России декадентской, литературно-замороченной, пропитанной предчувствиями и пороками, преступностью и озареньями. «Предсмертные звуки танго», как выразился Алексей Толстой, это, конечно, и «Сны Чанга», и «Господин из Сан-Франциско», «Дело корнета Елагина», но особенно «Петлистые уши» о думающем господине, себя полагающем выродком за непреодолимое стремление к убийству.

Две фамилии остановили моё внимание в рассказе «Петлистые уши».

Один из собутыльников героя — матрос Пильняк.

Борис Пильняк объяснял происхождение своего псевдонима украинским словом, обозначающим место лесных разработок. У Даля его нет, а «пильновать» значит спешить, усердствовать. Во всяком случае, никогда и нигде, кроме как псевдоним Бориса Вогау и мимолётный персонаж Бунина, мне это слово не встречалось. Рассказ написан в 1916 году, а в печати псевдоним будущей знаменитости стал появляться в 1915. Можно предположить, что редкая фамилия запомнилась Бунину как подпись в периодике?

Вторая фамилия, вызвавшая у меня некоторые размышления, это Дайблер, французский палач, «он недавно умер на своей вилле под Парижем восьмидесяти лет от роду, отрубив на своём веку ровно пятьсот голов по приказу своего высокоцивилизованного государства», — говорит герой рассказа Бунина Адам Соколович.

У Александра Вертинского есть рассказик-воспоминание «Мсье Дайблер», эффектное повествование о своём поклоннике, скромном пожилом парижанине месье Дюпоне, который оказывается страшным знаменитым палачом Дайблером. Но Вертинский жил и пел в Париже в середине 20-х — начале 30-х годов. Почему-то не хочется думать, что он просто наврал и не было никакого месье Дюпона-Дайблера. Поэтому допускаю, вероятно, фантастическую, версию: умерший во время первой мировой палач Парижа был отцом того палача, с которым встречался Вертинский лет через пятнадцать, ведь я где-то читал, что должность палача передавалась по наследству.