Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

В своё время на меня очень сильное впечатление произвели выпады Блока против иронии. Помните? Ирония — эпидемия, ирония — род пьянства, ирония — разлагающий смех, она «искажает лики наших икон, чернит сияющие ризы наших святынь» и т. д.

Пристрастный в одну сторону читатель, скажем, читатель «Нашего современника», разумеется, подставит сюда понятно чьи лица, тем более что Блок как символ иронически-заразного писателя приводит Гейне, и всё будет в порядке. Но если долго сидеть над этими страницами Блока, не будет всё в порядке. Уж слишком велик заряд ненависти, несоразмерно велик, уж слишком пафосно насчёт сияющих риз, слишком и Достоевского — даже Достоевского! — Андреева, Сологуба загнать в один ряд «разрушителей».

Я — во всяком случае по-своему — понял причины ярости Блока. Обронив в начале статьи в противовес иронии созидающий смех, он нигде не назвал его обличье, ни одного примера. Блок сам был страшно неуверен во всём и потому так боялся всего, что колеблет и без того колеблющегося. И без того изверившемуся ирония страшна, она может быть опасна до убийственности. 1908 год не самое жизнеутверждающее время, особенно для среды, в которой находился поэт. Выкрикивая лекарство от иронии Александр Александрович предавался самолеченью.

2000

Брат уверял меня, что своими глазами в собрании сочинений Маяковского (первом посмертном, бриковском) читал рекламу:

Верилось с трудом.

Я купил синий толстый том Багрицкого («Библиотека поэта) на уличном лотке, возвращаясь из школы, возбуждённый и утомлённый поздней весной и экзаменами. 1965 год.

Влез в него и совершенно очумел от «Февраля». Крутая, пахучая, дерзкая строка, и всё о том же: «На кровати, узкие, как рыбы, / Двигались тела под одеялом…».

Запретность слова таилась не только в назначении предмета, им обозначаемого, но и в фонетической его гнусности. Недаром в обиход и вошёл столь успешно преображённый кондом, сделавшийся на русский лад этаким словом-ухарем, не лишённым изящества.

Месье Гандон. Входит, подбоченясь и подкручивая усы…

На семинаре молодых критиков в Дубултах сотрудница Иностранной комиссии, с которой и ещё одной дамой из аппарата Правления СП мы выпивали, рассказывала, какие сложности возникли в связи с визитом в СССР президента Международной ассоциации литератруных критиков Ива Гандона.

Но как звучит: президент Ив Гандон!

А году в 83-м я стоял у парадного подъезда. В точном смысле подъезда: с покатыми въездами-спусками от входа у всем писателям известного дома по Комсомольскому проспекту, 13. Стоял и беседовал с очень в те поры известным критиком Юрием С., описанным Олегом М. в романе «Пляска на помойке». Мы встретились по общему поводу: утверждаться как члены туристской группы в Швецию — Данию. (Маршруту по тем временам экзотическому и дорогому, на путёвки я ухлопал один из первых своих книжных гонораров.)

По какому, не помню, поводу, речь зашла о романе «Как закалялась сталь», сошлись на мнении, что роман отнюдь не бездарен и по-своему привлекателен. И тут Юра стал довольно горячо, как, впрочем, он обычно и изъяснялся, словно бы доказывать, что пишущему о писателях, биографу, «жэзээльцу», что тогда, и в его устах, было почти синонимами, нужно искать неожиданные бытовые детали, которые, контрастируя с привычным обликом, не разрушали бы его, но оживляли. И привёл в пример откуда-то известное ему письмо Николая Островского другу в Москву из какой-то глухомани, где сообщалось: девки здесь хорошие, но без презерватива не дают, пришли, пожалуйста. Юра засмеялся, но тут же задумчиво заключил, что такое цензура не пропустит.

О ранней смерти С., случившейся скоропостижно и странно в городе Берлине, и также описанной в романе «Пляска на помойке», я узнал в Коктебеле. По пляжу прошёл шёпот. Сказали и мне. «Юра?» — поразился я, — но сообщавший строго меня поправил: «Юрий Иванович». Вскоре собралась группа из нескольких человек составлять телеграмму соболезнования в Москву: критики Виктор Ч., Игорь 3. и другие. Я в обсуждении текста участвовал. На телеграф к автобусной остановке пошли Ч. и 3. Я спросил воротившегося Ч.: «Послали?». И услышал: «Без твоей, понимаешь, подписи». — «Почему?» — «Игорёк, знаешь ли, недоволен, молод, говорит, рядом с нами подписываться».

У Игорька была внешность кинематографического провинциального священника, то ли шибко пьющего, то ли очень недужного, борода котлетой. Он не говорил, а изрекал словно бы скорбные, но очевидные лишь ему истины, к которым никто не хочет прислушаться.

А была крымская весна, и было как в раю. Кто в состоянии описать рай? А вот обитателей его, отчего же…

Ч. говорил: «Лабаз, так сказать, он действительно прибыль даёт, но и ларёчек тоже кое-что. Плохо, у кого вовсе ничего нет».

Ч. изъяснялся с той лёгкой насмешкой над предметом, которая более всего и уверяет в справедливости говоримого. Мы сидели на веранде каменной дачи, и пели птицы, и цвели деревья вокруг.

— Вот ты, Серёжа, уже небезлошадный, ты смолоду уже ларёчек получил в пользование. Это мы с Олежкой пролетарии литературного, так сказать, труда, и должны действительно, понимаешь, обслуживать имущих, чтобы на кусок хлеба заработать.

Под ларёчком понималась недавно занятая мною должность заведующего отделом критики журнала «Волга».

Политэкономия советских писателей в изложении Ч. была крайне проста. Писатели подразделялись им на неимущих, то есть не служащих и не имеющих чинов, и имущих, среди которых первый ряд занимали, естественно, секретари творческого союза, главные редакторы журналов, киностудий, издательств. Но и самые мелкие, казалось бы, вроде моей, должностишки, обладали немалым потенциалом.

— Вот ты, Серёжа, — мы чокнулись крымской, вяжущей, как орех, мадерою, — можешь напечатать рецензию на роман главного редактора другого журнала, а можешь не напечатать. Конечно, тебе и прикажут, но всё равно у тебя инициатива. А главный, понимаешь, редактор помнит и видит, кто его, так сказать, хвалит или ругает. А ещё ты мне можешь заказать, действительно, статью, и я у тебя заработаю, и буду тебе признателен, и, если ты выпустишь, так сказать, книгу, почту за долг похвалить её, а если, к примеру, мне дадут на отзыв рукопись твоей книги из издательства, о котором ты в своём журнале, не будь дурак, и о главном, и о заведующим редакцией уже отозвался, то, так сказать, понимаешь ли…