Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

В советской литературе, в общем-то, сделалось штампом назвать книгу поэтической строкой классика, прежде всего Пушкина. Произведению придавалась с порога столь требуемая выспренность. Особенно шло это романам на историко-революционную тематику. Строка классика задавала повествованию, в котором люди прятали, переносили, снова прятали оружие, а затем из него стреляли по городовым, солдатам и ренегатам, романтический характер. Поэтому ветер, чёлн, парус и прочие атрибуты романтической поэзии стали усиленно растаскиваться советскими прозаиками. Если не ошибаюсь, Катаев здесь был если не первым, то одним из первых, что ещё раз подтверждает его феноменальное чутьё.

Песня о шахтёре

(муз. Вал. Кручинина, сл. Павла Германа, 1927)

И тот, и другой написали немало, и совсем иных песен, скажем, Кручинин автор знаменитой цыганской «И льётся песня».

Очень смешно, когда в современных «романсах» (чудовищных, вроде текстов Куллэ о хрусте французской булки, украденной у М. Кузмина) певец или певица обращается к женщине или мужчине, любимым, на вы, прямо-таки великосветски. Страшно смешно.

В советское время Саратов был закрытым для иностранцев городом. И Куйбышев-Самара, и Горький-Нижний, и Саратов. Иностранцы бывали у нас редко, спецделегациями. Теплоходы с иностранными туристами проплывали мимо наших городов ночью. Уж не знаю, что им врали гиды-лейтенанты.

Поэтому известие, что редакцию «Волги» посетят чехи, год, примерно, 75-й, было очень нерядовым.

Почему чехи, поясню. Никакие не чехи, а совсем даже наоборот — словаки. Тогда дружили городами и областями с братскими социалистическими странами. Саратов с Братиславой. Местное начальство ездило к ним, они к нам, а когда большие начальники наездились, стали ездить небольшие, а там и избранные деятели культуры, вроде нашего второго главного редактора. Дело дошло даже до обмена пионерами, но тут, слава богу, всё это накрылось известно чем. Представляю, как, должно быть, словакам было приятно, что их кличут на Волге чехами!

Женщины в редакции заволновались, чем угощать иностранцев. Главный редактор где-то посоветовался и, улыбаясь, сказал, что это не наша забота, а вот убрать редакцию надо. Был субботник целую неделю. В день встречи нам велели прийти на час раньше — то есть к восьми утра. Главного редактора не было, он находился, как он сам любил показывать вверх темечка пальцем в потолок. Вдруг подъехали два «Москвича» — просто и «пирожок». Из первого выскочили люди в белых куртках и стали выносить из «пирожка» и тащить в редакцию коробки, и вскоре в наших небогатых стенах на журнальных столиках явились копчёная колбаса, бутерброды с бужениной и сёмгою, пирожные, боржоми, армянский коньяк, яблоки и мандарины.

Вскоре и чёрные «Волги» пожаловали. Чехов-словаков было человек пять-шесть, один явно с перепоя одышливый (наши накачивали гостей беспощадно) пожилой, несколько молодых, а также редактор наш и секретарь нашего райкома партии по идеологии, как тогда водилось, эффектная крашеная брюнетка с высоким начёсом. Она-то всё и вела, и как-то очень споро, весело, не успели выпить-закусить, а она уже радостно закричала, что надо спеть, и сама первая запела «Катюшу». У нас стали разевать рты и те, кто никогда не поёт. Столь же браво всё завершилось, и все повскакивали с мест, когда секретарь предложила выпить за дружбу всех со всеми, с гостями, стали чокаться. Я подошёл к двум скромным молчаливым словакам за соседним столиком, громко говорил им слово «дружба», чтобы поняли. Они ответно улыбались и чокались. Секретарь-брюнетка быстро поднялась и все пошли к выходу уже демократической толпою, и гости стали вливаться в две чёрные «волги», лишь молодые словаки не спешили, в руках одного вдруг возник переговорничек «воки-токи», и он в него негромко, но мне слышно, сказал: «Четвёртый, четвёртый, я девятый, начали движение!». И они умчались. Мы очень были рады, что осталось на столиках немало всего, колбасу кое-кто из женщин даже унёс домой.

Коммунистическая партия, может быть, и утвердится когда-то у власти в России, но лишь после того, как умрёт последний, кто помнит партийные собрания.

2000

Весёлые всё же люди были передвижники: «Привал арестантов», «Проводы покойника», «Утопленница», «Неутешное горе», «Больной музыкант», «Последняя весна», «Осуждённый», «Узник», «Без кормильца», «Возвращение с похорон», «Заключённый», «Арест пропагандиста», «Утро стрелецкой казни», «Панихида», «У больного товарища», «Раненый рабочий», «В коридоре окружного суда», «Смерть переселенца», «Больной художник», «Умирающая», «Порка», «Жертва фанатизма», «У больного учителя».

Первую книгу мемуаров Шаляпина «Страницы из моей жизни» писал Горький (они потом уже в эмиграции с гонорарами разобраться не могли), вторую же — «Маска и душа» — сам Фёдор Иванович, и насколько же она богаче, ярче, самобытнее первой. Не потому, что Шаляпин был как литератор талантливее, а потому, что Горький, исполняя роль не то записывателя, не то сочинителя, смешивал себя и автора, к тому же навязывая Ф. И. собственный «прогрессизм».

С каким упоением исполнял Фёдор Иванович то и дело «Дубинушку», и как крепко ударила эта самая дубинушка по нему. Горький же, будучи немалым и циничным юмористом, описывая уже в 1928 году события года 1905-го, он, вовлёкший друга Федю в революционные сферы и настроения, потешался:

— Э-эх, — рявкнули господа: — дубинушка — ухнем!» («Жизнь Клима Самгина»).

Каких только Лениных не наплодили советские мастера кисти и резца, жаль, что почти всё это сгинуло и сгнило. Помню, в клубе автоколонны города Яранска Кировской области снятый по причине ремонта помещения со стены Ильич лежал на диване: фанерный, с негнущимися плоскими руками в карманах негнущихся плоских брюк, в плоских, одномерных ботиночках. А во дворе Саратовской табачной фабрики в унылом производственном пейзаже Ленин возникал вдруг в совершенно свадебном обличье: густо-чёрном костюме с белоснежным платочком в кармашке, похожим на хризантему; рожица задорная, кулачок воздет над головою, так и кажется, что прокричит: «Горько!».

«…шершавым языком плаката», оказывается, не изобретено Маяковским, а было если не ходячим, то общеупотребительным. «Шершавым газетным языком повествуют о произволе…» — писал ещё в 1905 году Борис Садовской в журнале «Весы».