Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Самые откровенные письма (не по фактам, а по степени открытости, доходящей до откровения) читать более неловко, чем даже узнавать из тех же писем что-то не предназначенное для стороннего читателя. Попытка письменного соединения душ противоречит неким правилам, которые, наряду с литературными жанрами, имеет и эпистолярный, коли письма публикуются.

Переписка Пастернака с Цветаевой, где она словно бы электризует своей взвинченностью чувств адресата, не помогает мне понять поэта, но уводит от него в сторону.

Я очень люблю поэзию Евгения Рейна. Его близость Некрасову, как никакого из современных поэтов, точнее, единственного из современных поэтов, для меня столь очевидная, скажи я об этом, вызывает даже не удивление, а ироническое, заведомое неприятие. Твардовский — Некрасов, дескать, само собою, но Рейн!

Из книги Рейна «Мне скучно без Довлатова» выписал два замечательных примера его невероятно буквальной непосредственности в поэзии, два его самопризнания.

«Я повёл его на Неглинку в армянский ресторан “Арарат”. То, что произошло там, я уже описал в стихах. (Читайте в этой же книге поэму “Арарат”)».

«И я пошёл смотреть “Мальтийского сокола”. (Мою поэму “Мальтийский сокол” можно прочесть в этой книге.)».

А? Ну кто ещё из наших поэтов этак может отсылать?

У слова «зависть» нет синонима. Я, во всяком случае, не нашёл его ни в голове своей, ни в словарях.

«Сия брошюра предназначена не для всех, а для духовно болящих и имеющих большую нужду в лечении и душевном врачестве… <���…> При невозможности совершения такой исповеди разом (из-за большого количества грехов) можно исповедоваться постепенно одному священнику по 20–40 грехов в один раз (приём), распределив все свои грехи». Приводятся примеры исповедуемых грехов. «Использовала в пищу приправу».

«Согрешала гортанобесием, то есть держанием с услаждением во рту вкусной пищи».

«Ходила в воскресные дни в лес за грибами и ягодами». «Мочилась при посторонних мужчинах и шутила по этому поводу».

«Имела союз с нечестивыми».

«Работала парикмахером».

Брошюра «Лекарство от греха» издана Саратовским Свято-Алексеевским женским монастырём. Издание осуществлено при содействии православного фонда «Благовест». Саратов, 1996, 4 п. л. Тираж 15 ООО.

Писатель Ч. по профессии был писатель из народа: я уж как-то раз описал разновидности провинциальных союз-писателей, которым требовалось для успеха некое амплуа внутри писательского. Так вот, Ч. был писатель из народа. Он сочинял бессмысленно-безмятежные, не без проблесков некоего коровьего юмора, повести про деревенских чудаков, само собой, подражая и безумно завидуя Шукшину, успех которого породил в семидесятые годы толпу подражателей, полагавших, что и они могут, потому как из народной жизни произошли.

Любил Ч., напившись и предварительно выяснив, что редактора прозы, то есть меня, нет на работе (ни разу не застал), явиться в редакцию журнала и, притворяясь более пьяным, чем есть, кричать на бледнеющих редактрис из отдела прозы: «Где он…., порежу суку, жидам продался, а русских печатать не хочет….!» Покуражась не более десяти минут, он смывался. Когда при встрече с ним, трезвым, на собраниях в СП я пытался ему пенять, он, коротенький, с дурно пахнущим сырым лицом, потирая руки, бормотал, что ничего не помнит, и скверно улыбался.

Ч. разнообразил тусклое течение дней писательской организации.

То соседка его, очень почтенная неюная девушка, даже не она сама по застенчивости, а мать её, сообщит в организацию, что Ч. предложил её дочери: «Заходи — впендюрю, чего целкой ходить!». То уже целая группа соседей напишет в СП жалобу, где описывается, как Ч. мочился во двор с балкона, крича при этом: «Я писатель, на вас хотел ссать и ссу!». То директорша книжного магазина звонит секретарю СП и умоляет увести из её магазина Ч., требующего продать ему его книгу, о которой директорша даже не слышала. Выясняется, что книга лишь запланирована в местном издательстве, но Ч., уводимый секретарём из магазина, всё равно кричал директорше, размахивая красным членским билетом: «Продай…., пожалеешь!»

Мало что ему всё сходило с рук, насчёт чего имелись известные подозрения среди коллег, он ещё любил писать на них жалобы и ходить на приём в высокие кабинеты. Он мог неделями просиживать в приёмной с утра до вечера, трясясь с похмелья, но как бы от уважения и страха, и, попав-таки в кабинет, первым делом заявлял, что пишет о народной жизни. Наконец Ч. зарезали собутыльники.

Прошло с того несколько лет, и свободная пресса России стала раскапывать и рассказывать истории о давнем и недавнем прошлом, злодеяниях и преступлениях проклятого режима. Местные писатели начали выпускать газетку, к которой стишками и рассказами не удавалось привлечь читателя. И тогда писательский секретарь, столько претерпевший от Ч. и без видимых страданий воспринявший его кончину, начитавшись новой прессы, вдруг печатает статью под названием «Кто убил писателя Ч.?», где с нажимом на то, что Ч. был именно русским, а никаким иным литератором, предположил, что некие тёмные силы расправились с певцом народной жизни.

Старый, матёрый литератор-антисемит серьёзно и даже сердито заявлял в разговоре, что Высоцкий не мог быть евреем даже на капельку, поскольку написал «Протопи ты мне баньку, хозяюшка». Он был не просто антисемит, но питерский антисемит, песня нравилась ему до слёз, и допустить, что её сочинил человек, имеющий отношение к тем, с кем он всю жизнь боролся, было для него нестерпимо.

Вспомнил клип с Утёсовым, а всего их было несколько, «Песня американского безработного» (кажется, так), обращающегося к обществу и хозяевам. Утёсов пел как бы сгорбясь, что мало позволяло его тучное телосложение, на фоне сияющего небоскрёбами чёрного задника и закидывая шарф через плечо, чтобы показать, как холодно безработному в капстране.

Перед войной народ знал не только своих героев, но и своих миллионеров, что, впрочем, тогда официально совпадало. Один старичок рассказывал, какие споры вскипали в заводской курилке при обсуждении вопроса, кто у нас миллионер. Он вспоминал, что назывались Любовь Орлова, Козловский, Барсова, Лемешев, Папанин, Чкалов, Русланова, Дунаевский, Качалов, Алексей Толстой, Шолохов и Утёсов. Гордость, а не зависть вызывало то, как оценило их правительство и товарищ Сталин за выдающиеся таланты и подвиги.

Феномен популярности Утёсова ещё не разгадан, его успех не стоит рассматривать в духе замечательной передачи «В нашу гавань заходили корабли», точнее, не только в этом духе. Леонид Осипович был не самодеятельный исполнитель, а в русском народе всё-таки всегда ценился звонкий, чистый голос, даже и в бытовом пении. К тому же Утёсов нарабатывал популярность, когда пели Козин, Юрьева, Церетели, когда ещё не вовсе была удушена столь милая русскому сердцу «цыганщина». Только ли одесско-приблатнённая интонация, которой он, впрочем, в 30-е годы избегал, могла пленить загадочную русскую душу?