Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Мне сейчас 52 года, я переписываю эти чудесные названия, и замирает сердце, и вовсе не только потому, что это моё детство. Сердце отчего-то не замирает, если произнести «Васёк Трубачёв и его товарищи», «Сын полка» или «Вратарь республики».

А ещё были либретто оперетт, и вообще, товарищи, уж кого-кого, только не Эрдмана жалеть, у него одна из самых красивых судеб в русской культуре XX века.

Начиная с середины 30-х годов так провалился уровень писательства, что и очень одарённые новые литераторы после войны смотрели на уцелевших писателей 20-х годов, как на небожителей. Подобно тому, как на мхатовцев второго поколения, чьи рукопожатья хранили тепло рук Станиславского, Москвина, Булгакова. Так и на переделкинских патриархов, зная их грехи и прегрешенья, всё-таки смотрели снизу вверх, они, выжившие, были сверстниками, собутыльниками или, по крайней мере, знакомцами Пильняка, Бабеля, Есенина, Маяковского. Они были в том, пусть не Серебряном (хотя, подождём, мы ещё дождёмся эпитета двадцатым годам), но столь ярком периоде возникновения новой литературы, пусть и под патронажем, крылом или приглядом советской власти.

Вот откуда удивительно почтительный тон независимого ершистого Шукшина в письме к Федину: «Получив Ваше письмо, глянул, по обыкновению, на обратный адрес и… вздрогнул: «от К. Федина». Долго — с полчаса — ходил, боялся вскрыть конверт. Там лежал мне какой-то приговор. Вскрыл, стал читать…» — и т. п. Это автора-то «Необыкновенного лета» буйный, отчётливо не любивший начальства, Василий Макарович так воспринимал? Он воспринимал так человека, печатавшегося на одних страницах с Горьким и Замятиным, слышавшего Блока, называвшего Алексея Толстого Алёшей.

Мой покойный отец, Григорий Фёдорович Боровиков (1905–1993) был членом СП и несколько лет работал ответственным секретарём Саратовского отделения СП. В его оставшихся не очень обширных дневниках возникают, не очень густо, имена некоторых известных писателей 50—60-х годов, более других Федина, что понятно. Надо ли говорить, что Федина отец более чем обожал. Но вот запись от 23 августа 1965 года: «.. звонил мне племянник К. Федина Г. В. Рассохин, передал привет от дяди. В разговоре он сказал, что спрашивал К. Федина, не собирается ли он приехать в Саратов. На это, будто бы, последовал такой ответ: «Как же я поеду без приглашения! Вот если бы обком партии пригласил, тогда приехал бы с удовольствием!» Прямо невероятно! Это так непохоже на Федина. Но и не поверить Г. В. Рассохину тоже нет оснований».

Есть в дневнике и о встречах с К. Симоновым, когда тот в 1947 году приехал в Саратов, чтобы по заданию Сталина написать пьесу о советских учёных-патриотах (в Саратове был и есть уникальный НИИ «Микроб», некогда в Первую мировую эвакуированный из Кронштадта). Записи отца очень сдержанны, сухи. В этом и его характер, и эпоха. Кажется, более всего поразило отца то, что Симонов приехал с секретаршей-стенографисткой. Поселили Симонова в обкомовском особняке, где ранее, как пишет отец, живали Ворошилов, Погодин, Корнейчук с Василевской.

А вот в годы мне уже памятные, в годы успеха «Живых и мёртвых», отец отзывался не об авторе, а о книгах его, неприязненно. В ответ на всеобщие похвалы, а тогда, в 1965 году, очень многие восхищались «Живыми и мёртвыми» как новым словом о войне, отмалчивался. Наконец, как-то на мои настойчивые расспросы, явно не выдержав, очень резко сказал: «Симонов лошадиную ногу не жрал, как мы. Убитая лошадь лежала впереди окопов, а мы под выстрелами ползали и отрезали по куску. А Симонов от «Красной Звезды» на «виллисе» приехал и ниже комбата никого не видел!».

И по-другому высветился роман Симонова (хотя достоинства даже и сейчас в нём вижу): какой-то при естественной убыли персонажей их непрерывный служебный рост, словно бы выписки из личного дела: из комбата в начштабы полка, из начштаба в замкомполка и т. д. — увлекательная своего рода поэзия службиста.

Идейная непримиримость и последовательность убеждений Ильи Глазунова общеизвестны. И при советской власти, и затем он обрушивался на антинародное, антирусское и антиреалистическое искусство. Едва ли не первым объектом его нападок неизменно служило творчество Пабло Пикассо. Кажется, ни одно печатное или публичное выступление маэстро не обходилось без объявления Пикассо дутым гением, а конкретно «Герники» — шарлатанством. Тем трогательнее узнать, что «генсек ЮНЕСКО Федерико Майор вручил медаль имени Пикассо народному художнику СССР, члену-корреспонденту Российской академии художеств Илье Глазунову» (газ. «Культура». 1999, № 35).

А?

Как-то саратовский художник поделился бедою: он написал по заказу управления культуры большое полотно «Встреча М. А. Суслова с земляками», а может выйти беда.

Художник, как и положено, с бородою, был выпивши, дело было в его мастерской. Вот смотри, — сказал он и отдёрнул занавесочку. У крыльца новенького дома, надо понимать, правления колхоза, собрались весёлые нарядные люди. Здесь были и почтенные бородатые старики, и пионеры с пионерками, и зрелые механизаторы, и улыбчивые доярки. Всё обращалось ликами в центр полотна, где высилась до боли известная тогда советским людям фигура вешалки с лицом ящерицы. Вешалке-ящерице подносились хлеб-соль и цветы, и она улыбалась, словно перед тем, как молниеносно слизнуть окружающих, как мошку.

Мы молча покачивались у полотна. Я был тоже выпивши и спросил:

— С натуры писал?

Художник даже не обиделся. Он ткнул пальцем рядом с Сусловым:

— Вот. А его уже нет. А нашего тоже ещё нет, а?

Я уразумел, что фигура вблизи ящерицы с хлебосольной улыбкой на толстом лице, это наш бывший первый секретарь Шибаев. А нынешнего секретаря на полотне нет, и как он воспримет это, неизвестно. А если нового поместить вместо прежнего, будет нарушена историческая правда, да и Шибаев теперь в Москве на высоком месте.

— А ты обоих нарисуй.

— Оба обидятся.

Дальнейшей судьбы полотна я не знаю.

В 20-е годы, в разгар, как тогда говорилось, нэпа, в прессе стали обличать накопительство, страсть к приобретению вещей. Присоединились писатели. Маяковский. Ладно. При всей, скажем, небедности, он не был барахольщиком. А рассказ, который так и называется «Вещи», пронизанный желчным укором тёмной бабе, погубившей мужа в погоне за барахлом, написал, естественно, не кто-нибудь, но Валентин Катаев.

А в другое, позднейшее время, словечко «вещизм» изобрёл и пустил в дело, если не ошибаюсь, опять-таки не кто-нибудь, а Евгений Евтушенко.

«Белеет парус одинокий» прежде Лермонтова пришло из повести Катаева не только в моё, но, думаю, в детство многих тогдашних советских детей, посещавших специализированные детские библиотеки. Я не помню, чтобы особенно предлагали классику, в том числе стихи. Зато очень хорошо помню, как даже не навязывали, а просто обязывали брать книги по программе и, сдавая книгу, надо было изложить содержание. Лишь после этого допускали к книгам иным. Я, например, просил исторические книги, про путешествия; возникало и слово «приключения», но не «детектив». Слово было запретным не только в детской библиотеке № 1 имени Пушкина. Однако я отвлёкся, я хотел о названиях.