Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких голубых шариков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения (4; 305) (курсив наш. – Е. К. ).

Рябь («зарябило в глазах», «от веснушек пестро») как бы мешает лицу Лушки совершенно открыться, ее живой облик манит за собой и одновременно ускользает от наблюдения. Именно такими деталями достигается эффект присутствия главных героев, оставленных в прошлом, за кадром повествования, а интериоризация в описаниях преобразует время, делает его гибким, возвращая в итоге утраченное, умершее, забытое как нечеткий, но живой образ. Главное звено в процессе возвращения утраченного – Ивлев, он хочет овладеть чужой памятью и любовью, забрать ее с собой из гибнущего поместья, но он не в силах сделать этого, поскольку память неуловима, несловесна и в то же время осязаема, ощутимо-неотступна.

Наиболее интересной для большинства исследователей «Грамматики любви» была последняя часть рассказа, описывающая библиотеку Хвощинского и самую дорогую в ней книгу, давшую окончательное название рассказу. Описание библиотеки чаще всего рассматривается как набор концептов, ключ к характеру героев или к ведущей авторской интенции. Но нам бы хотелось подойти к этой теме иначе, увидев в заглавиях особый стилистический прием, «форму перечислительного присоединения», организованную по лирическим законам [153]. Все вместе заглавия образуют поэтически окрашенный словесный ряд, порождающий обширное поле литературных ассоциаций («“Заклятое урочище”… “Утренняя звезда и ночные демоны”… “Размышления о таинствах мироздания”… “Чудесное путешествие в волшебный край”… “Новейший сонник”» – 4; 304), а каждое из них по отдельности могло бы быть примерено, пусть даже и пародийно, в качестве альтернативного заглавия для «Грамматики любви».

Перечень книг, составляющих библиотеку, дает выход иной стилистике, украшающей основной план текста. В данном случае книжный ряд «состаривает» и героя, и историю его любви, придавая ей колорит древности, поскольку все заглавия отличаются устаревшим аллегоризмом или архаикой. Кажется, что не только Лушка, но и почивший «нынешней зимой» (4; 299) Хвощинский «жили чуть ли не во времена незапамятные» (4; 302). Наряду с другими приемами, книжный перечень обеспечивает темпоральную пластику рассказа, углубляя его в далекое прошлое, которое парадоксальным образом позволяет в нарративном настоящем почувствовать присутствие возлюбленных, не так давно покинувших этот мир.

Именно старинная библиотека с сонниками, гадательными книгами, готическими романами, сборниками сентенций и т. п. вполне традиционна [154], в том же «Бригадире» Тургенева описания библиотеки нет, но оно будто бы намечено и напоминает чем-то библиотеку Хвощинского:

– …от старого барина остались книжки; я их, буде угодно, принесу; только вы их читать не станете, так полагать надо.

– Почему?

– Книжки-то пустые; не для теперяшних господ писаны.

– Ты их читал?

– Не читал, не стал бы говорить. Сонник, например… это что ж за книга? Ну, есть другие… только вы их тоже не станете читать [155].

Бунин подхватывает классическую тему, развивая и укрупняя ее. Перечню книжных заглавий аккомпанирует «язык цветов» из «Грамматики любви», библиотека Хвощинского и другие библиотеки Бунина – это перечни перечней, почти стихотворные ряды номинаций, то пересекающихся, то разбегающихся в разные стороны:

Дикий мак – печаль. Вересклед – твоя прелесть запечатлена в моем сердце. Могильница – сладостные воспоминания. Печальный гераний – меланхолия. Полынь – горестная вечность (4; 306).

Среди растений преобладают траурные, элегические, они и в фамилии Хвощинского пробуждают ассоциацию с ядовитым растением, способным одурманивать [156].

Проходя в сознании Ивлева стройным рядом, перечень книг Хвощинского завершается цитатой из «Последней смерти» Боратынского:

А руки все-таки слегка дрожали. Так вот чем питалась та одинокая душа, что навсегда затворилась от мира в этой каморке и еще так недавно ушла из нее 〈…〉 Но, может быть, она, эта душа, и впрямь не совсем была безумна? «Есть бытие, – вспомнил Ивлев стихи Боратынского, – есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, – меж них оно, и в человеке им с безумием граничит разуменье» (4; 304).

Книжный список кажется стихами, а стихи Боратынского прозой, «отрезвляющим» выходом из мира библиотечных грез, их завершающей точкой. «Поэтизации» книжного списка способствует его мерное ритмическое следование от заглавию к заглавию, каждое из которых отделено от предыдущего многоточием. Стихи Боратынского, напротив, цитируются с игнорированием разбивки на строки – как проза, более того, цитата из «Последней смерти» в середине прерывается напоминанием о прямой речи Ивлева, как бы запинкой, повтором («Есть бытие… есть бытие…»). Ведущая тема «Последней смерти» Боратынского – Апокалипсис [157], и в тексте Бунина этой апокалиптической точкой завершается томная поэзия прошлого, поскольку за Боратынским стоит совершенно иная, чем заглавия книг Хвощинского, стилистика, иной способ выражения, не чуждый аллегоризму, но аллегоризму сложному и живописному. Инверсия стиха и прозы вторит сюжету рассказа, меняющего местами высокое и низкое, утонченное и простое, народное и дворянское. Промежуточное состояние, о котором говорится в стихотворении Боратынского – «ни сон оно, ни бденье; / Меж них оно», заставляет думать не только о характере Хвощинского (как это делает Ивлев), но и о множестве промежуточных состояний, которые должен переживать визионер (а с ним и читатель), приближаясь вплотную к некогда случившейся истории. Сюжет дается в колебании разных впечатлений: от преизбытка жизни и чувства до смертельного опустошения.

А. Блюмом было установлено, что книжечка «Грамматика любви», описанная в рассказе, имела реальный прототип – изданную в Москве в 1931 г. «Грамматику любви» «господина Мольера», перевод французской книги «Code de l’amour» Ипполита Жюля Демольера [158]. Она-то и была подарена Бунину Н. Пушешниковым. Несмотря на убедительный прототип, книга Хвощинского кажется условно-вымышленной, поскольку принадлежит массовой литературе, растиражировавшей к XVIII–XIX вв. правила «Науки любви» Овидия, сентенции из трактата «О любви» Андрея Капеллана [159]и пр. книжные «лекарства» от любви и для любви. Среди русских подтекстов книги Хвощинского, несомненно, подразумевается Буниным и «Езда в остров любви» К. Тредиаковского. Таким образом, «одна очень маленькая книжечка» – «Грамматика любви» – оборачивается целой библиотекой, стоящей всего, что хранится в книжных шкафах Хвощинского, и превосходящих все это. Неслучайно А. К. Жолковский с иронией предполагает, что и в «Легком дыхании» Оля Мещерская читала ту же самую книгу с тем же самым длинным перечнем на тему женской красоты [160]: