Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Не менее важно другое: XVIII век хочет верить, что разумное и естественное не противоречат друг другу, пытается примирить разум и природу. Эти попытки не всегда приводили к отказу от идеи Бога. Важным направлением философской мысли XVIII века был деизм. Деисты признавали существование Бога как высшего верховного разумного существа, которое сообщило материи некое упорядоченное движение, но дальше не вмешивалось в судьбы мира. Деисты отрицали бессмертие души и признавали существование только нашего посюстороннего мира. Французские материалисты, в частности Гольбах, справедливо критиковали деизм за внутреннюю непоследовательность. Религии нет без тайны, веры и авторитета, и она несовместима с рационализмом XVIII века, провозгласившим принцип – всё подвергать сомнению и не признавать никаких авторитетов, кроме собственного разума. Поэтому вполне закономерен путь многих мыслителей XVIII века от деизма к скептицизму и атеизму. Пушкин писал о Дидро: «То чтитель промысла, то скептик, то безбожник». Эти слова могли бы быть отнесены и к Вольтеру, французскому писателю, философу, историку, члену Французской академии. Взор людей XVIII века обращён не к небу, а к земле, и высшая ценность для них – счастье. Законы природы не противоречат законам разума, и, чтобы быть счастливым, надо следовать своим естественным влечениям, соблюдая необходимые разумные нравственные нормы. Обращаясь к Юсупову в стихотворении «К Вельможе», Пушкин писал:

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живёшь. Свой долгий ясный век

Ещё ты смолоду умно разнообразил,

Искал возможного, умеренно проказил;

Чредою шли к тебе забавы и чины.

Описанный Пушкиным тип вельможи, образованного мудрого эпикурейца, характерен для XVIII века.

Из единства разума и природы делаются и выводы более широкие: если разумные цели, которые ставит перед собой человек, не противоречат естественным законам природы, значит, может быть создан разумный и счастливый общественный порядок. Это главная идея всего Просвещения. Беда, однако, в том, считали просветители, что до сих пор люди руководствовались не разумом, а предрассудками, и от них надо очистить сознание людей. Важно понять, какое содержание вкладывалось в понятие «предрассудок». Предрассудком считалось всё то, что усвоено на основе традиции и авторитета и не подвергнуто критическому суду разума.

«Изучая человека, – писал Вольтер в «Трактате о метафизике», – я старался поставить себя вне круга его интересов, освободиться от всех его предрассудков, порожденных воспитанием, обычаями страны, и в особенности предрассудков философских».

В XVIII веке складывается новый тип культуры, понятой как образованность, т.е. сумма сознательно усвоенных знаний, а не система традиций – чем культура была в прежние времена. Детищем XVIII века явилась Энциклопедия, и во многом она представляет собой модель культуры этого века. Недаром Вольтер был автором «Философского словаря» – энциклопедии, написанной одним человеком. Как ни исключительна разносторонность Вольтера, она для XVIII века явление типичное. Яркий пример – Казанова. Этот Дон Жуан XVIII века владел латинским, греческим, разбирался хорошо в юриспруденции, философии, химии, музыке, живописи. В старости написал «Опыт критики науки и искусства» с массой сведений исторических, философских, естественнонаучных. XVIII век, по мнению Гегеля, – период мыслительного рассудка, стремится всюду вносить разграничения, обособлять отдельные сферы в нечто самостоятельное, устанавливая между ними скорее внешние, чем внутренние связи. Энциклопедия в этом смысле выражает дух века. Но границы между отдельными сферами ещё не отвердели, и переход из одной сферы в другую совершался естественно и свободно, человеческий ум был ещё способен воспринять каждую из них как особую форму своей духовной деятельности. Поэтому не учёный, как в XIX веке, а философ-энциклопедист – характерная фигура XVIII столетия. Образованность предполагает теперь не столько знание текстов, как это было в Средние века и в эпоху Возрождения, сколько знание и понимание слов, научных понятий, как их даёт и объясняет энциклопедический словарь.

Отвергая авторитеты, подвергая всё разрушительной критике, просветительский разум искал опору, некий абсолют, нечто незыблемое в человеческой природе, доброй и разумной, которую можно обнаружить путем вычитания всех социальных, национальных, исторических и индивидуальных различий, существующих между людьми. Полученный таким образом единый общечеловеческий субстрат был некой абстракцией, пустотой. Эту сторону культуры XVIII века остро ощутил О. Мандельштам. «Восемнадцатый век, – писал он в своей книге «О поэзии», – похож на озеро с высохшим дном, ни глубины, ни влаги – все подводное оказалось на поверхности. Людям самим было страшно от призрачности и пустоты понятий. La Verite, la Liberte, la Nature, la Deite, а особенно la Vertu вызывает почти обморочное головокружение мысли, как призрачные пустые омуты». И всё же эти абстракции в XVIII веке не были бесплодными аллегориями. По верному слову поэта, они – «почти живые лица и собеседники».

Понятие человека вообще, «естественного человека» играет важную роль в культуре Просвещения. Оно служит нормой, мерилом, позволяющим судить и оценивать различные социальные и исторические формы жизни. Такую роль, например, играет у Свифта образ Гулливера – нулевая норма романа, благодаря которой мы воспринимаем лилипутов и великанов, лапутян и иеху как искажения человеческой природы.

«Этот век, – пишет Мандельштам, – который вынужден был ходить по морскому дну идей, как по паркету, – обернулся веком морали по преимуществу». Пожалуй, никогда не говорили столько о добродетели, как в XVIII веке. Дело в том, что построить здание нравственности без опоры на традиции, исходя из права человека на счастье, практически невозможно, и потому ничего не оставалось, как проповедовать. «Человеческая мысль, – говорит Мандельштам, – задыхалась от обилия непреложных истин и однако не находила себе покоя. Так как, очевидно, все они оказались недостаточно действенными, приходилось без устали повторять их».

Важной особенностью культуры XVIII века является не только её полная секуляризация, но и деэтизация. Она становится силой, независимой от государства, и приобретает как бы экстерриториальность. В этом смысле очень показательна личность Франсуа Вольтера, которому удалось добиться этой экстерриториальности, когда, переехав в городок Ферне, расположенный на границе Франции и Швейцарии, он впервые почувствовал себя независимым и свободным. Ферне становится местом паломничества, духовной столицей Европы.