Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Самые простые вещи, которые окружают героиню романа Жервезу, превращаются в своего рода западню, в которую она в конце концов попадает. У неё было два мужа. Первый – Лантье, от которого у неё родились дети, и второй муж – Купо. Второй муж, оставшись без работы, повадился ходить в кабак и в результате спился. Вслед за ним спилась и сама Жервеза. Зять Карла Маркса, знаменитый французский социалист Поль Лафарг, упрекал писателя за то, что тот считал пьянство главным бичом общества. В этом якобы вся идея книги: закройте кабаки, откройте школы. Однако он был не совсем прав. Возможно, Золя действительно выступал с такой социальной программой, однако художественный смысл романа к протесту против пьянства не сводится. Настоящая западня, по мнению писателя, – это весь уклад жизни, который окружает Жервезу.

Приведу в качестве примера одну сцену из этого романа. Это ещё относительно благополучный период жизни Жервезы. Золя описывает её именины. На празднество собираются гости, и она угощает их жареным гусем: «Огромный, золотистый, блестевший от жира гусь был водворен на место, однако на него набросились не сразу. Компания застыла в молчаливом и почтительном удивлении. Гости подмигивали друг другу и восхищенно покачивали головами: «Чёрт возьми! Ну и красавец! Какие ляжки, какое брюхо!»

– Да, видно, его не морили голодом! – воскликнул Бош.

Тут принялись разбирать гуся по всем статьям. Жервеза рассказала, что это была лучшая птица, которую она нашла у торговца живностью в предместье Пуассоньер; когда гуся прикинули на весах у соседа-угольщика, в нём оказалось двенадцать с половиной фунтов. Целая мера угля ушла на то, чтобы его зажарить, а жиру вытопилось три миски. Виржини перебила Жервезу и похвасталась, что видела птицу, как только её принесли из лавки; хотелось съесть её сырьем, говорила портниха, кожа у неё была тонкая, белая, ни дать ни взять как у хорошенькой блондиночки! Мужчины засмеялись, сластолюбиво причмокивая. Одни супруги Лорийе поджимали губы, задыхаясь от злости при виде такого великолепного гуся на столе у Хромуши.

– Однако не будем же мы есть его целиком, – проговорила наконец Жервеза. – Кто берётся его разрезать?.. Нет, нет, только не я! Он слишком велик, я и подступиться-то к нему боюсь.

Купо предложил свои услуги. Бог мой, что может быть проще: ухвати ножку или крылышко и тяни к себе. Как ни кромсай гуся, вкуса не испортишь. Но все запротестовали и вырвали у него нож: когда он брался что-нибудь резать, на блюде получалось настоящее крошево. Стали выбирать, кому бы доверить это дело. Наконец г-жа Лера кокетливо сказала:

– Послушайте, такая честь принадлежит только господину Пуассону… Ну конечно же господину Пуассону…

Но так как присутствующие, казалось, недоумевали, она прибавила, желая польстить полицейскому:

– А то как же, ведь господин Пуассон прекрасно владеет оружием.

И она передала ему кухонный нож. Все были удовлетворены и одобрительно улыбнулись. Пуассон поклонился, резко, по-военному, кивнув головой, и придвинул к себе гуся. Жервеза и г-жа Бош, сидевшие поблизости, отстранились, чтобы не мешать ему. Он резал медленно, оттопырив локти, и так смотрел на гуся, словно хотел пригвоздить его к блюду. Когда под кухонным ножом затрещали кости, Лорийе в порыве патриотизма воскликнул:

– Эх, будь это казак!..

– Разве вам приходилось драться с казаками, господин Пуассон? – спросила привратница.

– Нет, только с бедуинами, – ответил полицейский, отделяя крыло. – Казаков уж давно нет.

Тут наступила глубокая тишина. Шеи вытянулись, глаза были прикованы к ножу. Пуассон приготовил компании сюрприз. Резким движением он в последний раз взмахнул ножом, задняя часть птицы отделилась и встала торчком, гузкой кверху, – получилась как бы епископская митра. Раздались восторженные крики. Право, только старые вояки ещё умеют развлечь общество. Между тем из гусиного зада хлынула струя подливки; Бош принялся балагурить.

– Становлюсь первым в очередь, – сказал он, – пусть гусь делает пипи прямо мне в рот.

– Вот сквернослов! – воскликнули дамы. – Этакий сквернослов, право!

– Свинья он, больше никто! – сказала разъяренная г-жа Бош. – Замолчи, слышишь! От твоих слов с души воротит… Такого и в казарме не услышишь… Вы знаете, он это неспроста, хочет один всё слопать!

Среди поднявшегося шума Клеманс настойчиво повторяла:

– Господин Пуассон, послушайте, господин Пуассон… Оставьте мне гузку, хорошо?

– Милая моя, гузка принадлежит вам по праву, – захихикала г-жа Лера, как всегда на что-то намекая.

Между тем гусь был разрезан. Дав обществу вдоволь полюбоваться "епископской митрой", Пуассон покончил и с ней и разложил куски на блюде. Оставалось отведать гусятины. Но дамы жаловались на жару и уже начинали расстегивать платья. Купо воскликнул, что он у себя дома, а до соседей ему нет дела, и широко распахнул дверь; пирушка продолжалась под грохот экипажей, на виду у прохожих, толкавшихся на тротуаре. Челюсти гостей успели отдохнуть, в желудках освободилось местечко, – можно было продолжать обед, и все дружно принялись за гуся. От одного вида этой великолепной птицы, говорил шутник Бош, он так проголодался, будто и не едал телятины со свининой.

Ножами и вилками работали на славу, никто из собравшихся не помнил, чтобы ему приходилось так объедаться. Отяжелевшая Жервеза навалилась на стол и молча запихивала себе в рот огромные куски белого мяса, боясь отстать от остальных; ей было только немножко совестно перед Гуже: теперь он видит, какая она обжора. Впрочем, Гуже сам уплетал за обе щеки, а вид раскрасневшейся от еды Жервезы только подбодрял его. Да и, кроме того, она казалась такой милой, такой доброй, несмотря на свою жадность! Она не разговаривала, зато всё время заботилась о дедушке Брю и отрывалась от своей тарелки, чтобы положить ему кусочек повкусней. Трогательно было видеть, как эта лакомка отказывалась от гусиного крылышка ради бедняги, который глотал, не разбирая, всё подряд и сидел понурившись, отупев от еды, – да и не мудрено, ведь он небось забыл даже вкус мяса. Лорийе злились по-прежнему; они решили отыграться на гусе и уничтожали его с остервенением. Казалось, они готовы проглотить блюдо, стол, всю прачечную, лишь бы разорить Хромушу. Дамам захотелось поглодать косточки, ведь глодать косточки – дамское занятие. Г-жа Лера, г-жа Бош и г-жа Пютуа занялись гусиными ребрышками, а мамаша Купо, обожавшая шейку, рвала с нее мясо двумя последними зубами. Виржини любила поджаристую корочку, и гости по очереди любезно передавали ей гусиную кожу, отодрав её от своих кусков».

Дух обжорства охватывает всех собравшихся.

Но дальше эта реальная картина переходит в символическую: «Животы вздувались на глазах. Женщины пухли как беременные. Эти чёртовы прорвы чуть не лопались от обжорства. Они сидели, разинув рты, подбородки их лоснились от жира, лица были похожи на задницы и красны, как рожи у раздобревших богачей…». Кажется, не люди едят гуся, а гусь поглощает людей. Здесь срабатывает та же самая западня. А ведь это был самый благополучный период в жизни героини.