Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Вторая попытка Адриана Леверкюна найти какое-то человеческое тепло – решение жениться на швейцарской театральной художнице Мари Годе. Но здесь он задумал испытать Руди. Он знал, что его избраннице нравится Рудольф, но тот говорил, что и не думал о браке. Леверкюн решает попросить друга посвататься от его имени. Это была проверка. И это цитата из комедии Шекспира "Много шума из ничего" Кстати, сам Адриан Леверкюн цитирует строки из этой комедии. Он знал заранее, во всяком случае, предполагал, что из этой затеи может ничего не выйти. Руди честно выполнил просьбу: передал Мари Годе, что Адриан Леверкюн хотел бы на ней жениться. Но когда Мари сказала, что не любит Леверкюна, Руди сам признался ей в любви. Это стоило ему жизни. В него из ревности выстрелила Инеса Инститорис. Адриан Леверкюн считал вполне вероятной такую развязку и потому ощущал себя виновником гибели Руди.

Но, может быть, самой сильной привязанностью Леверкюна стал его маленький племянник Непомук, единственный, кого он полюбил по-настоящему. Благодаря этому ребёнку в нём проснулось какое-то необыкновенное чувство, которого он никогда прежде не испытывал. Но мальчик заболел менингитом и умер. Адриан Леверкюн считал себя виновным в его смерти, ведь любовь ему была запрещена…

Образ Непомука – тоже целая система цитат. Собственно, на этом примере видна её сложность… Прощаясь с Непомуком, Адриан Леверкюн произносит те же слова, с которыми герой шекспировской "Бури" Просперо, покидая остров, прощался со светлым духом Ариэлем. Но там всё завершалось надеждой, а здесь – полным отчаянием. Вторая цитата из Достоевского. Умер ребёнок. Невинное дитя. Как известно, Иван Карамазов говорил, что совершенно отказывается от высшей гармонии, если её цена – страдания детей. «Мировая гармония не стоит слезинки замученного ребёнка» (ч. 2, кн. 5, гл. «Бунт», роман «Братья Карамазовы»). Но есть ещё одна, более важная смысловая отсылка. Это архетип дитяти. Цейтблом так увидел Непомука: «И всё же было здесь нечто, делавшее невозможной веру в разрушительную работу времени, в его власть над очаровательным явлением – и эльфическая насмешка как бы выдавала знание об этом, – нечто, видимо, заключавшееся в его необычайной законченности, в его тождественности явлению дитяти на земле, в ощущении того, что он сошёл к нам из горних стран посланцем благой вести, ощущении, которое убаюкивало разум внелогическими мечтами, навеянными христианской культурой. Отрицать неизбежность возмужания разум, конечно, не мог, но он искал спасения в сфере представлений о мистически-вневременном, одновременно сосуществующем, где мужественный образ бога не вступает в противоречие с образом младенца на руках у матери, ибо этот младенец и есть он, на веки веков поднявший свою ручонку, чтобы сотворить крёстное знамение над склонившими перед ним колена святыми».

Это архетипический образ ребёнка. И к тому же, прямое обращение к христианской иконографии, которая, как известно, изображает Христа не только зрелым человеком, проповедующим своё учение, но и младенцем на руках Богоматери. Младенец – символ будущего, символ надежды. Этот мотив, кстати, звучал ещё в «Энеиде» Вергилия, в четвертой эклоге поэмы, и это очень важный мифологический образ. И потому смерть ребёнка – это конец всех надежд.

Не случайно Адриан Леверкюн так говорит о замысле своего последнего великого произведения:

« – Я понял, этого быть не должно.

– Чего, Адриан, не должно быть?

– Доброго и благородного, – отвечал он, – того, что зовётся человеческим, хотя оно добро и благородно. Того, за что боролись люди, во имя чего штурмовали бастилии и о чём, ликуя, возвещали лучшие умы, этого не должно быть. Оно будет отнято. Я его отниму.

– Я не совсем тебя понимаю, дорогой. Что ты хочешь отнять?

– Девятую симфонию, – отвечал он. И к этому, сколько я ни ждал, уже ничего не прибавил». (XLV).

Как известно, Девятая симфония Бетховена завершается одой «К радости», написанной на слова Шиллера. На партитуре композитор сделал надпись: "Это должно быть". Адриан Леверкюн перевернул эти слова Бетховена, предварив свое сочинение фразой: "Этого не должно быть". Его произведение – антипод Девятой симфонии. В сущности, герой Томаса Манна хочет отнять у людей веру в ценности, за которые, по его словам, боролись столетиями, «о чём, ликуя, возвещали лучшие умы человечества». Этого, по его убеждению, не должно быть, потому что это ложь. Люди больше не должны в это верить. Эта мысль и нашла своё воплощение в последнем произведении Адриана Леверкюна "Плач доктора Фаустуса". Оно завершается грандиозными вариациями плача…

Но одновременно это и антипод гётевскому "Фаусту". Там в финале ангелы возносят бессмертную душу Фауста на небеса, а здесь героя умыкают в Ад, (как и в Народной книге о Фаусте). Но это не только плач Фаустуса, который обречён на преисподнюю. Это плач Господа Бога над сотворённым им миром. Не таким Господь задумывал этот мир… А если перевести эту мысль на другой язык, – это и плач самого композитора над своим произведением.

Но здесь звучит не только тема Фауста, а присутствуют ещё и важные евангельские мотивы. Вообще, последняя встреча Фаустуса с учениками напоминает Тайную вечерю. Но, как известно, Христос призывал своих учеников: "Бодрствуйте со мной", а Фаустус в произведении Адриана Леверкюна обращается к ученикам с другими словами, говорит им: «Безмолвствуйте», «мирно спите».

В произведении Леверкюна существен образ доктора, гуманного доктора, которой предлагает Фаустусу раскаяться, и тогда, может, он будет прощён Господом Богом. Но Фаустус обращается к нему с теми же словами, с которыми Христос обращался к дьяволу: "Изыди"! Он не желает быть спасён для этого мира.

Вот почему это произведение проникнуто абсолютным, беспросветным отчаянием.

Но оно обладает и некоторыми парадоксальными особенностями. Однако прежде я хотел бы отметить вот что. Цейтблом пишет: «Как странно смыкаются времена – время, в котором я пишу, со временем, в котором протекала жизнь, мною описываемая. Ибо последние годы духовной жизни моего героя, 1929 и 1930 годы, после крушения его матримониальных планов, потери друга, смерти чудесного ребёнка, который стал ему так дорог, уже совпали с возвышением и самоутверждением зла, овладевшего нашей страной и ныне гибнущего в крови и пламени». (XLVI)

Итак, кроме личного плана, кроме событий жизни Адриана Леверкюна, также важно и то время, в которое возникло это произведение, это 1929-30 годы, когда к власти в Германии рвался фашизм, победу которого, очевидно, Адриан Леверкюн предчувствовал. Поэтому это отчаяние связано не только с личной судьбой композитора, но и с исторической судьбой Германии.