Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

В момент пробуждения рядом с Сехизмундо – Клотальдо и отец. Они хотят посмотреть, каким он будет на этот раз. Во сне Сехизмундо произносит:

Принц благочестен тот,

Пред коим дрожат тираны:

Клотальдо умрёт от раны,

Отец мне в ноги падёт. (289)

( Действие второе. Темница принца в башне. Явление второе)

Клотальдо скажет: «Он смертью мне угрожает». И король не сомневается в том, что правильно поступил:

У ног меня видеть мечтает…

Сехизмундо (во сне)

Пусть на просторе играет

На виду у целого света

Грозная сила эта,

И, в довершенье мести,

На королевском месте

Потребую я ответа. (290)

( Действие второе. Темница принца в башне. Явление второе)

Сехизмундо просыпается и видит, что снова в заточении. Ему говорят, что всё, что было с ним прежде, пригрезилось…

Как к этому относится Сехизмундо? Поверил ли он этим словам? На этот вопрос нет однозначного ответа. Когда ему об этом сообщает Клотальдо, Сехизмундо вот как реагирует:

Я спал,

Я и сейчас не проснулся.

Клотальдо! Я убеждён,

Что всё ещё вижу сон,-

И, верно, не обманулся.

Если то, чего я коснулся,

Только пригрезилось мне,

Наяву я грежу вдвойне.

И я бы не удивился,

Что сплю, когда пробудился,

Раз жил я только во сне. (291)

(Действие второе. Темница принца в башне. Явление второе)

Он приходит к выводу, что, в общем-то, между явью и сном нет особых различий. И, может быть, сама жизнь – это сон.

Жизнь только снится людям,

Пока не проснутся от сна,

Снится, что он король, королю,

И живёт он, повелевая,

Разрешая и управляя,

Думая: «Славу не разделю»,

Но славу вручает ветру-вралю.

Но славу его потом проверьте,

В пепле смерти её измерьте.

<���…>

Снится кому-то, что всё умеет,

Снится кому-то, что всех превышает,

Снится кому-то, что всех унижает.

И каждый в мире собой обольщен,

И каждый только лишь видит сон,

И никто об этом не знает. (292)

(Действие второе. Темница принца в башне. Явление третье)

<���…>

Я делал всё, что хотел,

И всем я жестоко мстил.

Но женщину я любил…

Уж это мне, верно, не снилось:

Ведь всё другое забылось,

Лишь это я не забыл. (293)

(Действие второе. Темница принца в башне. Явление второе)

В драме «Жизнь есть сон» Кальдерон выдвигает на первый план одно очень важное соображение: вот человек прожил жизнь, потом его настигает смерть (её срока, конечно, никто не знает), но есть предсмертный момент. Что человек может почувствовать, достигнув этой роковой черты? А то, что вроде никогда и не жил по-настоящему, что всё мелькало. Вот жил-жил, а вспомнить нечего.

Сехизмундо так и говорит: «Всё другое забылось». Вроде бы что-то и происходило, но по-настоящему ничего не помнится, промелькнуло бесследно. Герцен когда-то, незадолго до смерти, подсчитал, что в жизни своей по-настоящему жил часов пять. Это была жизнь, которую он мог назвать подлинной. А ведь умер он в весьма преклонном возрасте, и это была чрезвычайно содержательная жизнь, однако за все свои годы всего пять-шесть часов насчитал…

Так что хочет сказать Кальдерон устами Сехизмундо? А то, что всё в мире призрачно:

Снится богатому, что он богатеет,

Хитростью наживая злато,

Снится бедному, что всегда-то

Он и бедствует и потеет…

Сехизмудно не может постичь эту иллюзорность. Кажется, Клотальдо совсем недавно разговаривал с ним более чем почтительно. Разве что-то изменилось? Но все лишь привиделось. А что было подлинным? Пока Сехизмудно может сказать определенно только одно: «Женщину я любил». Это единственное, что осталось в памяти. Всё остальное забылось, а это он помнит…

Третье действие. Весть о том, что корону Польши Басилио готов передать князю Московии, в то время, когда наследник престола жив и заточен в башню, привела к тому, что народ поднял восстание и освободил Сехизмундо. И теперь это уже не мнимое, как было раньше (когда его ради эксперимента перенесли спящим во дворец, а потом, спящим же, вернули в темницу), а подлинное освобождение. Сехизмундо вначале ощущает растерянность:

Вы хотите, чтоб грезил я властью,

Которую время отымет? (294)

(Действие третье. Темница. Явление третье)

То, что было во сне, – было лишь неким смутным предчувствием того, что произошло теперь наяву. Но он всё же решает встать во главе поддержавшей его армии. Войска под его предводительством побеждают сторонников Басилио, и даже сам король готов смириться со своей участью. Но Клотальдо не желает присягать Сехизмундо. Принц требует, чтобы тот ему покорился, но слышит в ответ:

На отца ты идёшь войной!

Он – король мой, тебе ни делом,

Ни советом помочь не могу.

У ног твоих я простёрся,

Убей же меня! (295)

(Действие третье. Темница. Явление пятое)

Клотальдо остаётся верен королю Басилио. Сехизмундо кричит ему: «Предатель!». Однако про себя произносит другое:

Но должно сдержать мой гнев.

Если б его и убила

Рука моя, не отымешь,

Что верен он сердцем: за это

Не заслужил он смерти.

О, сколько приступов гнева

Сдержу я этой уздою!

Какими я путами связан,

Зная, что должен проснуться

И лишиться всего на свете! (296)

(Действие третье. Темница. Явление пятое)

И он отпускает Клотальдо. А затем и сам припадает к стопам короля Басилио как верный подданный и сын. Благородство берёт в нём верх. Сехизмундо преображается, так до конца и не осознав – сон это или явь, но теперь приходит к такому неожиданному для него самого выводу:

Но, правда ли, сон ли, равно

Творить добро я намерен,

…

Когда придётся проснуться. (297)

(Действие третье. Темница. Явление пятое)

Драма эпохи классицизма.

Классицизм – это три единства: места, времени и действия – положение, известное любому школьнику, даже никогда не читавшему ни одной драмы классицистов.

Установление строгих правил – одна из характерных черт эстетики эпохи, хотя сами по себе правила свойственны всякому творчеству. Однако в классицизме правила чётко сформулированы, словесно закреплены. Художественное произведение мыслится как создание искусственное, сотворённое по определенному плану, с определенной задачей и целью.

Сами классицисты в строгом соблюдении эстетических законов и правил видели истинный способ подражания природе. Считая объективным источником красоты гармонию Вселенной, они требовали, чтобы художник эту гармонию привносил и в изображаемую им действительность, превращая природу в «прекрасную природу», театр – в идеальное зеркало жизни.