Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Жил Федоров «на копейки», но не только отказывался от денежных прибавок, но, получив жалованье, большую часть его тут же раздавал бедным студентам. Отказывался и никогда не имел никакого имущества, никогда не бывал в ресторанах и довольствовался самой простой пищей и всегда ходил только пешком. Поразительно, но мы не имеем ни одной фотографии его, ни одного портрета человека, основавшего философское течение под названием «русский космизм» — он из скромности запрещал снимать и рисовать себя. Единственный карандашный портрет его сделал тайком от него зарисовавший его в разговоре с Львом Толстым отец Бориса Пастернака — Леонид Осипович.

Достоевский писал о нем: «Он слишком заинтересовал меня. В сущности, совершенно согласен с этими мыслями. Их я почел как бы за свои». Владимир Соловьев писал ему: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением… Со времени появления христианства Ваш „проект“ есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. Я со своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным…» А с Львом Толстым философ не просто разорвал отношения, которые длились 14 лет, но десять лет, до своей смерти в 1903-м, отказывался встречаться. Из-за чего? Из-за «патриотизма» — из-за того, что Толстой свою статью «Почему голодают русские крестьяне?» с обвинением царского правительства в тяжелом положении крестьян передал для публикации в английскую «Дейли телеграф»…

Федоров, если хотите, был прародителем современного Министерства по чрезвычайным ситуациям, ибо считал, что армии государств должны не воевать друг с другом, а общими усилиями бороться со смерчами, засухами, наводнениями, с глобальными экологическими проблемами, он был автором и проводником в жизнь всемирного библиотечного книгообмена, выступал за преодоление исторического «беспамятства» и розни поколений, а его идеи о планетарности, трансгуманизме, биосфере и космосе, его мировоззрение, которое ныне называют «мировоззрением третьего тысячелетия», подхватили из его рук Бердяев, Булгаков, Флоренский и даже — Вернадский и Чижевский. И не на техническое развитие он уповал в будущем — на улучшение и преобразования самого себя — человека будущего.

Повторяю, «русский Сократ» умер в кромешной бедности, но — подлинной славе. После смерти от него остались лишь карандаш да сундук с бумагами… А в конце ХХ в. в его честь было создано в России Общество им. Федорова. Ныне в музее-читальне Н. Ф. Федорова ( Профсоюзная ул., 92) регулярно проходят научно-философские семинары, собираются международные конгрессы, посвященные его идеям. Но уходя от этого неказистого двухэтажного дома, где, конечно, нет мемориальной доски, будем помнить главное — великий пример праведной жизни ученого и человека, будем помнить слова философа, литературного критика и композитора Владимира Ильина, который назвал Федорова «великим святым» и поставил его в один ряд с самим Серафимом Саровским.

166. Молчановка Бол. ул., 15/12(с.), — Ж. — в 1925 г. — поэт-футурист, драматург, художник, авиатор и мемуарист Василий Васильевич Каменский. Здесь писал, например, пьесу «Пушкин и Дантес».

Он придумал и ввел в русский язык слово «самолет». До него все летательные аппараты звали аэропланами. Иному одного этого бы хватило, чтобы остаться в истории. Но — не Каменскому, заводному и неутомимому. Конторщик, репортер, революционер (успел в молодости посидеть в тюрьме, в одиночке, «за марксизм»), наконец, актер, объездивший с труппой полстраны. Но главное дело его и ныне трудно определить. Кто он? Летчик? Несомненно, летал вместе с Уточкиным, первым освоил моноплан «Блерио», и телеграммы всех российских газет извещали «о красоте и смелости этих полетов». «Мы — Открыватели стран — Завоеватели воздуха…» — писал о небе в стихах.

А может, он — художник? Скажем так и тоже не ошибемся. Участвовал в выставках «левой живописи» «Импрессионисты» (1909), «Треугольник» (1910), выставке «№ 4» (1914), «Бубновый валет» (1917). Поэт? прозаик? драматург? мемуарист? — несомненно. «Я — простой и рыжий, как кирпич», — писал о себе. И в стихах его всегда пахло «футурными скандалами» и какой-то не нашей удалью: «Ай, пестритесь, ковры мои, моя Персия…»

Но здесь, в этом доме (а это первое свое жилье Каменского, где он проживет всего год), он писал главную свою пьесу «Пушкин и Дантес». До этого у него уже была пьеса «Стенька Разин» (1918), которую ставили и в Театре Комиссаржевской, и Марджанов в Киеве, и — Мейерхольд в нынешнем Театре Маяковского. Позднее напишет пьесу «Емельян Пугачев», которую поставит Александринка в Ленинграде (1942) и которая получит даже Сталинскую премию в самый военный год. Но вот «Пушкин и Дантес» — это главное.

Поставлена она, насколько я знаю, не была. Но в истории литературы осталась, ибо Каменский имел неосторожность показать ее Ахматовой. Она посмеялась над ним. Ахматова, вспоминал ее друг, Павел Лукницкий, «с юмором рассказывала мне, с какой трогательной наивностью Каменский говорил о Пушкине, об Арине Родионовне и ее сказках и т. д. Сказала, что Каменский, вероятно, плохо знает литературу о Пушкине, если хочет так легко изобразить жизнь Пушкина в пьесе. Если бы он знал, сколько з н а ю т о Пушкине, он, вероятно, не решился бы писать такую пьесу. А у него это очень просто… Каменский ввел в действие бал в квартире Пушкина. Здесь АА ему заметила, что в Петербурге у Пушкина балов не бывало, не могло быть, просто квартира не позволяла…» А ведь Каменскому, заметим, в то время было уже под 40 лет. Но, как и все футуристы, он, увы, нахраписто действовал и в литературе… Среда лепила характер!

Впрочем, даже не в литературе — в вечности ему обеспечено место, ибо Каменский, вообразите, ввел, чтобы не сказать — «втащил» в литературу гениального Велимира Хлебникова. Это случилось в 1908-м в Петербурге. Василий Каменский тогда на короткое время оказался замом редактора маленького литературного журнала некоего Шебуева «Весна», куда и пришел впервые Хлебников, тогда еще студент университета.

«Однажды в квартире Шебуева, — вспоминал Каменский, — где находилась редакционная комната, не было ни единого человека, кроме меня, застрявшего в рукописях. Поглядывая на поздние вечерние часы, я открыл настежь парадные двери и ожидал возвращения Шебуева, чтобы бежать в театр.

Сначала мне послышались чьи-то неуверенные шаги по каменной лестнице. Я вышел на площадку — шаги исчезли. Снова взялся за работу. И опять шаги… Я тихонько спустился этажом ниже и увидел: к стене прижался студент в университетском пальто и испуганно смотрел голубыми глазами на меня. Зная по опыту, как робко приходят в редакцию начинающие писатели, я спросил нежно: „Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста“. Студент что-то произнес невнятное. Я повторил приглашение: „Не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет, и я сижу один“.