Ирина Бушман - Поэтическое искусство Мандельштама

«Щуплый, маленький, с закинутой назад головкой, на которой волосы встают хохолком … похожий на молоденького петушка…» [20] Илья Эренбург, Портреты русских поэтов, стр. 103. — таким видел его Эренбург в 1920 г. и точно такое же описание он повторил в 1961 г. [21] Илья Эренбург, «Новый мир» 1, 1961, стр. 142. Сходен с этим описанием и портрет, данный Георгием Ивановым: «На щуплом маленьком теле несоразмерно большая голова. Может быть, она и не такая большая, но она так утрированно откинута назад на чересчур тонкой шее, так пышно вьются и встают дыбом мягкие рыжеватые волосы (при этом: посередине черепа лысина — и порядочная), так торчат оттопыренные уши… И еще чичиковские бачки пучками…» [22] Георгий Иванов, ук. соч., стр. 119. Но Вейдле говорит не только о «гордо откинутой назад голове с легким хохолком волос над открытым лбом», но и о «нежном румянце лица» и даже о «тонко очерченном профиле, годном для камеи…» [23] Владимир Вейдле, О последних стихах Мандельштама, Воздушные пути II, стр. 70. В той же книге «Воздушных Путей» мы находим и портрет Мандельштама. Перед нами довольно узкое и очень бледное лицо, скорее красивое, неподвижное и чем-то типично-декадентское. Над огромным лбом гладко прилегающие к голове волосы, которые не кажутся светлее черного костюма. И даже всеми удостоверенных бакенбард нет. Из столь различных данных невозможно вывести «среднее арифметическое». Очевидно, лучше всего поверить самому внимательному наблюдателю — Ирине Одоевцевой, которая следующим образом описывает свое первое впечатление при встрече с Мандельштамом: «Меня всегда удивляло, что многим он казался комичным, карикатурой на поэта и самого себя. Но вот я впервые смотрю на него и вижу его таким, как он на самом деле. Он не маленький, а среднего роста. Голова его не производит впечатления «непомерно большой». Правда, он преувеличенно закидывает ее назад… У него пышные, слегка вьющиеся волосы, поднимающиеся над высоким лбом. Он худой… Здороваясь со мной, он протянул мне руку и, подняв полуопущенные веки, взглянул на меня голубыми сияющими «ангельскими глазами». [24] Ирина Одоевцева, ук. соч., Новый журнал 71, стр. 19. В общем мы не можем себе составить безошибочное представление о его внешности. Но в отражении духовного облика Мандельштама источники прекрасно дополняют друг друга. Из мозаики мелких фактов, отдельных встреч, случайных разговоров возникает образ своеобразного «юродивого от поэзии», но одновременно и человека в самом высоком смысле этого слова, мученика за правду искусства.

Слава Мандельштама особого рода. При жизни он никогда не пользовался такой популярностью среди широких читательских масс, какой достиг, благодаря родству своей поэзии с народной песней, Есенин или, благодаря зычности своего поэтического голоса, Маяковский, в сущности вряд ли более понятный, чем Мандельштам. Круг читателей и ценителей Мандельштама всегда был даже несколько уже, чем круг понимавших и любивших Пастернака, так как последний, при ничуть не меньшей сложности, захватывал читателя страстностью своей поэзии, в то время как поэзии Мандельштама присуща большая сдержанность. Тем не менее место Мандельштама в русской поэзии виднее и значительнее почетной роли «поэта для поэтов», которую по сей день склонны ему приписывать даже некоторые знатоки русской литературы. Мандельштам поэт не для массы, а для все более растущей элиты читателей. «Есть небольшой тесный круг людей, которые знают, — не думают, не считают, а именно знают, что Осип Мандельштам замечательный поэт», — начинает свою статью «Несколько слов о Мандельштаме» Георгий Адамович, провозглашающий законное право Мандельштама на признание потомками, подобное тому, которое получил в XX веке Тютчев. [25] Воздушные пути II, стр. 87.

Владимир Вейдле в статье «О последних стихах Мандельштама» дает сравнительный анализ так называемых «Воронежских тетрадей» и более ранних произведений Мандельштама. [26] Там же, стр. 70–86. Георгий Адамович в статье «Несколько слов о Мандельштаме» [27] Там же, стр. 87-101. показывает, как сильно выделялось вышедшее из тютчевской школы мастерство Мандельштама на общем фоне блестящего «серебряного века». Лирические наброски Ю. Марголина «Памяти Мандельштама» посвящены как бы духовной биографии поэта, его чудесному «выходу из косноязычия» и трагическому погружению в молчание. [28] Там же, стр. 102–110.

«Мандельштам — самое смешливое существо на свете», — заявляет Георгий Иванов. [29] Георгий И в а н о в, ук. соч., стр. 115. Сергей Маковский чаще всего вспоминает Мандельштама смеющимся. Илья Эренбург свидетельствует также о мастерском умении Мандельштама смешить других, даже при далеко не смешных ситуациях. Н. С. Гумилев называл Мандельштама ходячим анекдотом. Не отрицая ни остроумия, ни смешливости Мандельштама, Адамович поясняет: «Шутки, остроты, пародии, экспромты, слишком прочно в мандельштамовской посмертной легенде утвердившиеся, все это расцветало пышным цветом лишь на людях… при встречах одиночных от Мандельштама, будто бы всегда давившегося смехом, не оставалось ничего». [30] Воздушные пути II, стр. 96. Ирина Одоевцева свидетельствует о том, как внезапны были у нашего поэта переходы от смеха к грусти и как, с другой стороны, даже глубокая искренняя скорбь часто не мешала Мандельштаму вдруг залиться смехом по какому-то, иногда казалось бы ничтожному, а для собеседника порою, может быть, и непонятному поводу, от «иррационального комизма, переполняющего мир», по его собственному объяснению. Близкие друзья вспоминают, что Мандельштам даже выражал недоумение, почему вообще существует особая юмористическая литература, когда в жизни «все и без того так смешно». Для Мандельштама смех, не горький, саркастический, а искренний, из души рвущийся смех, был не столько зависящим от внешних обстоятельств, сколько чем-то самостоятельным, заставляющим отступать на задний план не только серьезность, но и грусть и даже страх.

Есть много видов страха, от священного трепета перед Божеством до дрожи отвращения при виде паука. Мандельштам был подлинным гроссмейстером страха, который он пережил во всех возможных формах, от брезгливого «устриц боялся», до ужаса перед хаосом, во всех нюансах от вполне реального страха до абсолютно необъяснимого, того, что он сам называл «angoisse», который заставлял его «жить подальше от самого себя», т. е. избегать одиночества. Впрочем, именно казавшийся сначала необъяснимым страх Мандельштама перед любого вида форменной одеждой и каждым учреждением, выражавшийся в формуле «слава Богу, на этот раз пронесло» и служивший предметом шуток со стороны друзей поэта, в конце концов оказался пророческим: именно представители учреждений и носители формы лишили Мандельштама сначала свободы, а потом и жизни.