Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

Не бесполезно оглянуться с нашей точки зрения на обычное разделение художественного произведения на форму и содержание. Эта терминология может быть принята только при условии, если форма и содержание мыслятся как пределы, между которыми располагается каждый элемент художественной конструкции. Тогда содержание будет соответствовать тематическому единству (в пределе), форма — реальному осуществлению произведения. Но при этом нужно иметь в виду, что каждый выделимый элемент произведения является химическим соединением формы и содержания. Нет неоформленного содержания и нет бессодержательной формы.

Лекции о символистах, хотя и в чужой, но в качественной, добросовестной записи, могут практически иллюстрировать теоретические положения этих двух работ, являя собой примеры редких по тонкости и точности анализов формальных особенностей (в том числе внутренней формы слова, метафоры и эпитета) и основных тем творчества нескольких поэтов и прозаиков в их специфике, а только наличие этой специфики, наличие своего слова, интересовало Бахтина, позволяло ему считать анализируемых поэтов и прозаиков настоящими (см. примеч. 225). (Лекций о Мережковском, Минском, Гиппиус и др., скорее всего, просто не было. Скорее всего, действительные пропуски в ЗМ относятся, в основном, к первому условному разделу курса.) Трудно при этом сомневаться в том, что самому Бахтину эмоциональная мистика Блока менее интересна, чем философская мистика Соловьева. В конце первого абзаца фрагмента «Литературные влияния» Бахтин понятию влияние характерно и теоретически интересно противопоставляет еще одно: сродство, говоря о сродстве Соловьева с Лермонтовым и Гейне, но именно о влиянии двух последних на Блока.

В Беседах о Блоке говорится очень много, больше, чем о других, но важно, что инициатива, как и тогда, когда речь идет о Маяковском, исходит от Дувакина. Особенно не хотелось Бахтину говорить о Блоке как о личности, он делает это предельно принужденно, но все им сказанное в Беседах, как и в случае с Вячеславом Ивановым, несомненно существенно комментирует содержание записей лекций о Блоке. Местами совпадает и тон высказываний (тон некоторой досады).

Чрезвычайно интересно сравнить содержание сказанного о Блоке в лекциях в 1926 г. и в Беседах в 1973 г. с опубликованной в ФН (1995, № 1, с. 75–79) поразительной статьей «Русская история 1905–1917 гг. в поэзии Блока» Л. В. Пумпянского, совсем небольшой. Когда читаешь эту статью, то кажется, что уже в середине 20-х гг. (статья написана 7 апреля 1925 г.) М. М. Бахтин не согласился бы ни с одним словом близкого ему тогда автора, тем более в 70-е гг. Бахтинское «любил» по отношению к Блоку было актуальным, видимо, лишь до самого начала 20-х гг., а м. б. только до революции. Бахтинское выражение «над Блоком» (Беседы, 92–94), бахтинское «Но как поэта я его очень любил, очень любил как поэта» (Беседы, 91), тема ренегатства Блока по отношению именно к символизму, отношение к статьям Блока — все это, хотя и сказано в 70-е гг. и сказано достаточно вынужденно, обратным светом что-то несомненно освещает и в содержании записей и, биографически, в разнице позиций уже в середине 20-х гг. участников так называемой Невельской школы философии.

В известных нам трудах М.М.Б. Блок упоминается трижды: в АГ как автор поэмы «Возмездие» (ЭСТ, 156), в «Из записей 1970–1971 годов» лаконичным «Блок о сатире» (ЭСТ, 360), в сноске первой главы ТФР как автор поэмы «Соловьиный сад». В ЗМ Блок — один из сквозных персонажей второго условного раздела.

Примеч. 173–184 принадлежат С. Г. Бочарову и впервые, как и тема «Блок», опубликованы в ДКХ, № 2–3,1993, с. 172–174.

В ЗМ объем этих девяти тем — меньше трети объема девяти предшествующих им тем о символизме и символистах (где-то между третью и четвертью объема). Самые объемные темы — «Кузмин» и «Маяковский», что вполне соответствует отношению к этим двум художникам и более позднего и позднейшего Бахтина (см. сказанное М.М.Б. о Кузмине и Маяковском в Беседах, см. также в т. 5 на с. 50–62 наброски статьи <���О Маяковском>, датируемые примерно началом 40-х гг.). В связи с объемом высказывания как критерием отношения следует сразу оговориться: только после записей лекций о символистах можно, думается, пользоваться, хотя и с осторожностью, объемом темы как критерием серьезности отношения Бахтина к самой теме, учитывая при этом и содержащиеся в записях конкретные оценки, и объем самих анализируемых произведений, и объем всего созданного анализируемым автором. Совместить это не всегда легко (см. далее объемную, и, кажется, только объемную, тему «Алексей Толстой», где объем явно не означает настоящей серьезности отношения М.М.Б. к теме). Почему именно после записей лекций о символистах можно пользоваться объемом тем как критерием? Просто потому, что несомненно высокий уровень этих записей позволяет считать, что как таковой проблемы записывания в 1926–1927 гг. для Р.М.М. практически не существовало или почти не существовало, а значит и объем записанного с этого времени гораздо несомненнее соответствует объему и содержанию сказанного лектором, чем в более ранних записях; качество записей лекций о символистах, как об этом уже было сказано в общей преамбуле к ЗМ, говорит само за себя. При этом речь идет не о симпатиях и антипатиях М.М.Б., а именно о серьезности отношения к автору как к художнику слова, что предполагает новизну слова и богатство внутреннего пространства слова автора, поэта и прозаика, даже если темы этого автора «проигрывают в глубине» (см. последний абзац фрагмента «Поэзия Кузмина», с. 361) и сам автор как личность чем-то не устраивает.

Особая, не вызывающая сомнений ценность этих девяти тем заключается в том, что текст их читается как необходимый, остро недостающий комментарий к ФМ; прежде всего, к главе II второй части («Формальный метод в России», ФМ, 77-101), но не только к ней. Переоценить с этой точки зрения роль ЗМ трудно: хотя отношение Бахтина в ЗМ к русскому символизму, акмеизму и футуризму сейчас существенно восполнено его разговорами с В. Д. Дувакиным в 1973 г. («Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным», М., «Прогресс», 1996), конкретика этих отношений, минуя личности, хронологическая близость ЗМ и ФМ, злободневность высказываний, наконец, несомненная близость отдельных мыслей, замечаний, и формулировок — все это позволяет считать сопоставительный анализ ЗМ и ФМ особенно интересным и перспективным. Начало такому сопоставительному анализу положил С. Г. Бочаров во вступительной заметке к публикации в ДКХ (№ 2–3,1993, с. 135–136) четырех тем («Белый», «Сологуб», «Блок», «Есенин»), процитировав в ней несколько высказываний о символизме, акмеизме и футуризме, содержащихся в ФМ. См. ниже в примеч. к отдельным утверждениям Бахтина-лектора, как они записаны Р.М.М., отсылки к ФМ и, частично, к МФЯ. См. также примеч. 174 и 178.