Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

8*. Ответственное понятие, как и «событие», одно из главных понятий, образующих контекст понимания Достоевского в ПТД (см. также на с. 40 упрек Б. М. Энгельгардту в недооценке «глубокого персонализма Достоевского»). Событие у Достоевского как отношение личностей, и даже «внутренних» личностей (см. на с. 20 о «связующем внутренних людей событии»), — персоналистично. См. замечание Ю. Давыдова о том, как уже в ФП «от философии жизни перебрасывался мост к тому, что впоследствии получит название "персонализма"» (Вопросы литературы, 1997, № 4, с. 100).

9*. Ср.: «Подросток», ч. 1, гл. 3, III–IV (Достоевский,т. 13, 46–47).

10*. По догадке Н. И. Николаева, на постановку проблемы «чужого "я"» в статье Вяч. Иванова могла повлиять книга И. И. Лапшина «Проблема "чужого Я" в новейшей философии» (СПб., 1910). Таким образом, заключает Н. И. Николаев, «Вяч. Иванов впервые совместил кантианскую проблему "чужого я" с традицией религиозно-философского рассмотрения творчества Достоевского. Именно это совмещение у Иванова прежде всего анализирует М.М.Б. в ПТД». Из статьи «Достоевский и роман-трагедия»: «Муза Достоевского, с ее экстатическим и ясновидящим проникновением в чужое я»; «Проникновение есть некий transcensus субъекта, такое его состояние, при котором возможным становится воспринимать чужое я не как объект, а как другой субъект»; «Его проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира…»; «И то же проникновение в чужое я, как акт любви»; «откровения Достоевского о чужом я» (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 31, 34,35–36,40).

12*. Размежевание Достоевского с романтизмом последовательно проведено по тексту книги; см. также с. 28, 35, 77.

13*. Важнейший тезис книги, который может быть комментирован толкованием бахтинолога: «Сотворенная свобода героя, как художественный принцип, есть эстетизация вероучительного положения о сотворенной свободе человека. Достоевский, придерживающийся его в своих убеждениях и эстетизирующий в своих произведениях, оказывается в этом исключительно важном вопросе принципиальным ортодоксом» (Н. К. Бонецкая. Проблема авторства в трудах М. М. Бахтина. // Studia Slavica Hung., 31, Budapest, 1985, с. 100).

16*. Вводя эту аналогию, Комарович следовал Вячеславу Иванову (см. выше, с. 435, 441, 460). Вообще полифонически-контрапунктические ассоциации настойчиво возникали у писавших о Достоевском. А. Гозенпуд приводит интересное суждение чешского писателя Ф. Шальды, который писал в 1914 г. (т. е. почти одновременно со статьей Иванова о романе-трагедии): «Достоевский является также и самым великим из всех когда-либо живших мастеров формы, и форма эта совершенно новая — я предложил бы назвать ее полифонической. Все действующие лица Достоевского связаны многообразными нитями, образующими в совокупности густую ткань на станке жизни… Действующие лица Достоевского находятся в непрерывной взаимосвязи, в постоянном взаимодействии с другими персонажами, переживая внутреннюю драму любви и искупления» (цит. по кн.: А. Гозенпуд. Достоевский и музыкально-театральное искусство. Л., 1981, с. 4). От этой импрессионистической характеристики еще далеко до теории полифонического романа, и описание Шальды могло бы быть отнесено и к Бальзаку (которого Луначарский будет приводить в пример Бахтину как писателя, в отношении «полифоничности» даже превосходящего Достоевского), но суждение это симптоматично как попытка определения качества формы у Достоевского.

17*. Ср. в ППД, где автор расширил понятие полифонического романа до идеи типа художественного мышления, «который мы условно назвали полифоническим» (ППД, 3). Специальное исследование Д. М. Магомедовой, однако, показывает, что источником термина М.М.Б. были не только общие культурфилософские идеи (Вяч. Иванов) и артистические ассоциации, но и «теория музыки как таковая», сведения из которой автор мог почерпнуть в общении с М. В. Юдиной, И. И. Соллертинским или В. Н. Волошиновым. Автор исследования сопоставляет словарь концепции М.М.Б. с типическими определениями полифонии и контрапункта в сочинениях по теории музыкальной формы и устанавливает общность контекста понятий («голос», «акцент», «ответ», «двуголосие», «сочетание»); поэтому, заключает исследователь, осознанная и подчеркнутая автором метафоричность его верховного понятия «все же не означает неточности, необязательности. Система повторяющихся значений говорит о глубокой продуманности проведенной Бахтиным аналогии» (Д. М. Магомедова. Полифония. См.: Бахтинский тезаурус. М., РГГУ, 1997, с. 170–173). Оценивая эту авторскую оговорку к термину как «простой метафоре», следует в то же время принять во внимание и другую его оговорку в другой работе, являющуюся уже оговоркой к оговорке (речь идет о термине «хронотоп», переносимом автором в филологию из математического естествознания и теории относительности): «мы перенесем его сюда — в литературоведение — почти как метафору (почти, но не совсем). л (ВЛЭ, 234–235). Очевидно, то же автор мог бы сказать о «полифонии» как метафоре: «почти, но не совсем». Также надо принять во внимание еще в одном рукописном тексте М.М.Б. выпад против «предельной однотонности термина», в котором «происходит стабилизация значений, ослабление метафорической силы, утрачивается многосмысленность и игра значениями» (га. 5, 79). Таким образом, превращая метафору в термин (полифонический роман, хронотоп), слово бахтинского языка одновременно тем самым и сохраняет за термином «метафорическую силу», которую оно не хочет и не должно утрачивать. А.Садецкий в этой связи говорит о процессе «метафоризации термина» у М.М.Б., в котором метафорическое и предметное значения гибко связаны динамикой взаимопереноса; в случае «полифонического романа» это связь музыкальной метафоры с филологической темой, благодаря чему «полифоническое» соотносится одновременно с «гомофоническим» и «монологическим»: «"Полифоническое", отбрасывающее тень "диалогического", "монологическое", из-за которого выглядывает "гомофоническое", сопоставления, в которых открываются друг другу несовпадающие планы соотнесенных концептов (отвечает не то, что структурно соответствует)…» (Александр Садецкий. Открытое слово, с. 96, 101).

19*. Можно было бы заключить на основании всех работ М.М.Б., что он органически чужд и самому автору ПТД. См. поздние его замечания о диалоге и диалектике и о «монологизме гегелевой "Феноменологии духа"» (ЭСТ, 352, 364), а также устное высказывание, записанное составителем настоящего комментария 17.XI.1971: «Диалектика гегелевского типа — ведь это обман. Тезис не знает, что его снимет антитезис, а дурак-синтез не знает, что в нем снято» (Новое литературное обозрение, № 2, 1993, с. 88).