Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

281. См., как минимум, темы «Достоевский», «Белый», «Ремизов», «Замятин», «Леонов» и соответствующие примечания.

282. Тема «Тургенев», открывающая публикацию ЗМ в этом томе, расположена в ЗМ непосредственно после темы «Славянофилы и западники». Князь Трубецкой, Булгаков и Бердяев упомянуты только в этой теме . В теме «Есенин» ничего не сказано о его славянофильстве. О неославянофилах говорится в теме «Ремизов».

Б. М. Энгельгардт. Идеологический роман Достоевского. См. «Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы». Сб. II, под ред. Долинина, изд. «Мысль». Л.-М. 1924 г., стр. 71.

Это не значит, конечно, что Достоевский в истории романа изолирован и что у созданного им полифонического романа не было предшественников. Но от исторических вопросов мы должны здесь отвлечься. Для того чтобы правильно локализовать Достоевского в истории и обнаружить существенныесвязи его с предшественниками и современниками, прежде всего необходимо раскрыть его своеобразие, необходимо показать в Достоевском Достоевского [5*] — пусть такое определение своеобразия до широких исторических изысканий будет носить только предварительный и ориентировочный характер. Без такой предварительной ориентировки исторические исследования вырождаются в бессвязный ряд случайных сопоставлений.

5*. Выражение, очевидно отсылающее к формуле самого Достоевского: «При полном реализме найти в человеке человека» (Достоевский, т. 27, 65).

См. его работу «Достоевский и роман-трагедия» в книге «Борозды и межи». Изд. «Мусагет». М. 1916 г.

См. указанную книгу, стр. 33, 34.

В дальнейшем мы дадим критический анализ этого определения Вячеслава Иванова [11*].

11*. Обещание осталось не выполненным, если не считать краткого примечания на с. 24 в связи с рассуждением о монологизме драмы; на дальнейших страницах возникают и осложняющие замечания об обоснованности аналогии романов Достоевского с трагедией (с. 34) и о тяге Достоевского к драматической форме и «драматическому принципу единства времени» (с. 37). Возможно, это повисшее в тексте книги намерение вернуться к определению Вяч. Иванова говорит о том, что в проекте автора был более развернутый «критический анализ» ивановской концепции, в печатном же тексте осталась его сокращенная запись. Можно обратить внимание на то, что слово «глубоко» («глубоко неверным») во фразе, к которой сделано примечание, исключено в ППД, где сказано просто: «неверным» (ППД, 13).

Иванов совершает здесь типичную методологическую ошибку: от мировоззрения автора он непосредственно переходит к содержанию его произведений, минуя форму. В других случаях Иванов более правильно понимает взаимоотношения между мировоззрением и формой.

Таково, например, утверждение Иванова, что герои Достоевского — размножившиеся двойники самого автора, переродившегося и как бы при жизни покинувшего свою земную оболочку. См. стр. 39, 40.

См. его статью «Религиозно-этическое значение Достоевского» в сборнике «Достоевский. Статьи и материалы», под ред. Долинина. Сб. I. Изд. «Мысль», 1922 г.

См. там же, стр. 2.

См. там же, стр. 5.

См. там же, стр. 11.

Там же, стр. 9.

Во II сборнике «Достоевский. Статьи и материалы». 1924 г.

См. Леонид Гроссман. Поэтика Достоевского. Государств, акад. художеств, наук. Москва. 1925 г. Стр. 165.

См. Леонид Гроссман. Поэтика Достоевского. Стр. 174–175.

Слова Гроссмана, Поэтика Достоевского. Госуд. акад. худож. наук. М. 1925 г., стр. 178.

См. Леонид Гроссман. Путь Достоевского. Изд. Брокгауз-Ефрон. Л. 1924 г.

См. там же, стр. 9-10.

См. там же, стр. 17.

Та гетерогенность материала, о которой говорит Гроссман, в драме просто немыслима.

Поэтому-то и неверна формула Иванова — «роман-трагедия».

См. Леонид Гроссман. Путь Достоевского. Изд. Брокгауз-Ефрон. Л. 1924 г., стр. 10.

К мистерии, равно как и к философскому диалогу платоновского типа, мы еще вернемся в связи с проблемой диалога у Достоевского.

Дело идет, конечно, не об антиномии, не о противостоянии идей, а о событийном противостоянии цельных личностей.

См. указанную книгу, стр. 36 [14*].

14*. Dostojewski und sein Schicksal, von Otto Кaus. 1923, E. Laub'sehe, Berlin, S. 36. Выписки из книги рукой Б. А. Бахтиной (см. выше, с. 432) почти ограничиваются двумя процитированными в оригинале фрагментами со стр. 36 и 63 книги Кауса; кроме них сделаны краткие выписки со стр. 35 и 39. В ППД текст цитируется в собственном русском переводе М.М.Б.: «Достоевский — это такой хозяин дома, который отлично уживается с самыми пестрыми гостями, способен овладеть вниманием самого разношерстного общества и умеет держать всех в одинаковом напряжении. Старомодный реалист с полным правом может восхищаться изображением каторги, улиц и площадей Петербурга и произвола самодержавного строя, а мистик с неменьшим правом может увлекаться общением с Алешей, с князем Мышкиным и с Иваном Карамазовым, которого посещает чорт. Утописты всех оттенков могут находить свою радость в снах "смешного человека", Версилова или Ставрогина, а религиозные люди — укреплять свой дух той борьбой за Бога, которую ведут в этих романах и святые и грешники. Здоровье и сила, радикальный пессимизм и пламенная вера в искупление, жажда жизни и жажда смерти — все это борется здесь никогда не разрешающейся борьбой. Насилие и доброта, гордое высокомерие и жертвенное смирение — вся необозримая полнота жизни в выпуклой форме воплощена в каждой частице его творений. При самой строгой критической добросовестности каждый может по-своему истолковывать последнее слово автора. Достоевский многогранен и непредвидим во всех движениях своей художествен-ной мысли; его произведения насыщены силами и намерениями, которые, казалось бы, разделены непреодолимыми безднами» (ППД, 24–25).

См. Otto Kaus. Dostojewski und sein Schicksal. Стр. 63 [15*].

15*. Перевод в ППД: «Могучее влияние Достоевского в наше время и все неясное и неопределенное в этом влиянии находят свое объяснение и свое единственное оправдание в основной особенности его природы: Достоевский — самый решительный, последовательный и неумолимый певец человека капиталистической эры. Его творчество — это не похоронная, а колыбельная песня нашего современного, порожденного огненным дыханием капитализма, мира» (ППД, 26).