Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

Пишу Вам всю эту историю как комментарий к событиям, как необходимое пояснение: Вашей благородной защитой И<���рины> В<���ладимировны> Вы нажили себе злых врагов — впрочем, Вы вряд ли пожалеете об этом. Полемизировать с ними я не собираюсь, но в какой-то мере рад, т. к. их нападки развязали мне руки. Могу теперь, не поддаваясь сентиментальным соображениям (все-таки коллеги, вместе пьем в кафе чай), говорить «то, что думаю» (по выражению З. Гиппиус) об их произведениях. — И какое самомнение! — «Даже вообразить нельзя, что какой-то Марков может идти в сравнение с Корвин-Пиотровским» — таков смысл «метафор» г. Рафальского!

И<���рина> В<���ладимировна> напишет Вам с своей точки зрения о сем предмете.

У нее к тому же есть интересные планы о преобразовании «Возрождения» опять в приличный журнал, — но это ее предприятие, и я об этом рассказывать не буду — это величайший секрет пока.

Был у моря, сейчас опять возврат к работе — до будущей весны, до лета, если увижу их.

Желаю Вам и супруге Вашей всего доброго

Ваш Ю. Терапиано

1. IX.60

Дорогой Владимир Федорович,

Ваше сообщение о производстве в чины, о котором Вам говорил Кленовский, очень меня позабавило.

В прежнее время «производство» зависело не только от Адамовича, но и от Ходасевича.

Последний вначале произвел меня даже в слишком высокие чины, затем, поссорившись со мной в 1935 г. из-за отношения к «Розам» Г. Иванова [298], разжаловал в солдаты, затем, помирившись, произвел опять, скажем, в капитаны.

Теперь хочу позабавить Вас новыми похождениями «трио». Делая 13 авг<���уста> отчет о четвертой книге «Мостов», я так отозвался о «Трех рассказах» Вл. Корвин-Пиотровского:

«“Три рассказа” Вл. К<���орвин->П<���иотровского> — переживания и размышления одного и того же героя. Тут и лирические отступления, и воспоминания о гражданской войне, и пространные размышления — “почему самая жалкая молодость, в которой не было ничего, ну — совсем ничего, что заслуживало бы внимания, оказывается вдруг, в поздние наши годы, упоительной и прекрасной”. Стилистические небрежности больше всего вредят Корвин-П<���иотровскому>.

Так, например, говорят: “древесный уголь”, но “древесный шепот” по — русски — бессмыслица. “Узловатая палка” — существует, но “узловатая старуха” — как ножом по тарелке. Не хорошо: “убыстрила шаг”. Непонятно: “В конце улицы уже торопливо разбегались шаги без прохожих”, неуклюже сказано о Флоренции: “Это город беспрерывной драки и заговоров… куда бы вы ни шли, всюду ступаете вы по большим воспоминаниям”.

Это тем более досадно, что по своему литературному направлению К<���орвин->П<���иотровский> — реалист, а не модернист или футурист, и у него, очевидно, нет намерения умышленно обогащать русский язык всякими неожиданными “изысками”» [299].

Отзыв — как отзыв, «кислый», — не спорю, но здесь нет никаких личных выпадов.

На эту рецензию, как Вы увидите из прилагаемой вырезки, разгневанный поэт ответил «письмом в редакцию» [300], полным намеков личного порядка, вплоть до «расового вопроса».

«Аристократ» К<���орвин->П<���иотровский>, став в позу «черносотенца» из «Земщины» (такая была газета у них), заявляет: «как это, мол, какой— то кавказец» смеет судить истинно-русского писателя!..

Ну, я и отбрил его, как — увидите [301].

Теперь, в бешенстве (явился в редакцию, буквально дрожа от злобы), К<���орвин->П<���иотровский> хочет подавать на меня в суд за диффамацию («сравнение с гестапистом» — но сравнение не есть диффамация — пусть подает!).

Кроме того, т. к. Водов, ред<���актор> «Р<���усской> м<���ысли>», не захотел поместить его второго письма (полного прямой брани, обвинений в диффамации и заявлений, что «грек» не смеет писать о русской литературе), — он, вероятно (при помощи Рафальского), пошлет свое произведение в «Н<���овое> р<���усское> с<���лово>», где — увы! — все печатают. До Вас, вероятно, раньше, чем до меня, дойдет его опус.

Вот и занимайся теперь критикой! Даже Кленовский, с его «чего поэт хочет от критика», — «роза» по сравнению с этим «титулованным» гусем, или Владимиром Самозванцем!

Жан Мореас, грек из Афин Пападиамандопулос, был видным французским поэтом, и никто ему судить о французской литературе не запрещал.

А я «грек» лишь по происхождению: мой прадед по отцу переселился в Россию, дед уже по-гречески не говорил, а по женской линии — кровь украинская, татарская, польская, — какой же я — «грек»? Но на старости лет пришлось дожить и до этого.

«…Продолжение следует».

Видал виды с 1926 г. в литературе, но такого самомнения и самолюбия, как у К<���орвин->П<���иотровского>, еще не видал — просто сумасшедший какой-то!

Вот Вам и «Париж» — Парижи тоже всякие бывают.

О Брюсове — не помню — читал где-то в воспоминаниях (м. б., в «Н<���овом> ж<���урнале>») историю с цензурой и устно слышал еще в России.

Пометки в «Когда разгуляется» сделаны не мной, а другим — кому я давал читать книгу. Простите — просмотрел, забыл стереть.

И<���рина> В<���ладимировна> приняла Ваш совет хорошо. Она и сама собирается написать об Алексеевой примирительно, чтобы прекратить эту историю.

Кто был «Петр Отшельник» [302]— И<���рина> В<���ладимировна> не помнит (да и как могла бы помнить в 1915 г.?), а я — киевлянин, а не петербуржец (в мои «сознательные годы» университет кончил в Киеве в 1916 г., жил там с 1911, а до того — в Крыму).

Ирина Николаевна и я шлем Вашей супруге и Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

И<���рина> В<���ладимировна> опять больна. У нее давление 20–22, сердечные припадки, и вообще ей плохо. А как лечить? Нужно бы в санаторию.

3. XI.60

Дорогой Владимир Федорович,

Надеюсь, Вы уже вернулись из Вашей поездки в Чикаго [303]. У нас тоже начался «сезон», только все меньше и меньше становится участников.

Как Вы знаете, летом покончил с собой Ю. Одарченко. В. Смоленский сейчас находится в таком ужасном состоянии, что просто в отчаянье можно прийти — отказался от второй операции (понимаю его!) и пьет, но к тому еще — пьет с надрывом, с ненавистью ко всем, все и всех ругает. Это, конечно, от отчаянья. Но жаль, что он так озлобился. А осудить его — язык не поворачивается: «а если б у тебя самого?..»

Ирина Владимировна кое-как держится, здоровье ее все время неважно — то одно, то другое, а мораль — ничего. Я все время «нажимаю» на нее, чтоб писала. Ведь в конечном счете это единственный наш raison d’etre. А при ее таланте — не писать — просто грех.

Иваск был здесь летом, мы с ним виделись, и остались хорошие воспоминания о встрече.