Елена Андрущенко - Властелин «чужого»: текстология и проблемы поэтики Д. С. Мережковского

В этой книге Д. Мережковский, как и в реплике Федора, устанавливает связь между библейской притчей и кальвинизмом:

«Что отличает „пшеницу“ от „плевелов“? То же, что истинное бытие отличает от мнимого, Бога — от дьявола. „Доброе семя“ — настоящие люди — те, у кого есть высокое лицо — личность, образ и подобие Божие, а „плевелы“ — те, у кого вместо лица только пустая личина и, вместо действительного бытия, мнимое, — люди не-сущие. Первые могут грешить, падать, погибать, но погибнуть не могут, потому что они есть, а вторые ни спастись, ни погибнуть не могут, потому что их нет . Как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет и при кончине века сего — „вечности земной“, той aiwvoç (Матфей, 13: 40). „Плевелы“, „сыны дьявола“, — мнимые, не-сущие люди — сгорят, как солома в огне; сгорание и будет для них „вечность мук“; а „пшеница“ — „сущие“ — „дети Божии“ — спасутся все. <���…> Кем посеяны „плевелы“ — созданы те, кто осуждены на вечную смерть? Два ответа у Кальвина: созданы Богом — созданы диаволом» [183] Там же. С. 14, 15. .

Таким образом, в пьесу не только вводятся автореминисценции. Ее текст становится отправным для тех книг о средневековых мистиках, над которыми Д. Мережковский работал в эмиграции.

Продемонстрируем это на еще одном примере. Третье действие пьесы открывается спором Ивана Сергеевича и Гриши о чуде:

« Иван Сергеевич. А потому и не верю, что 57 лет на свете прожил и ни одного чуда не видел.

Гриша. А, может быть, наоборот: не видели, потому что не верите?

Иван Сергеевич. А ты веришь и видел?

Гриша. Видел.

Иван Сергеевич. Удивительно! Математик — таблицу умножения отрицает: дважды два пять.

Гриша. Ну, нет, это не так просто. Таблица умножения — не вся математика. Вы Лобачевского знаете?

Иван Сергеевич. Геометрия четвертого измерения? Да ведь это, брат, темна вода во облацех — что-то вроде спиритизма.

Гриша. Нет, совсем в другом роде. И теорию „прерывов“ не знаете?

Иван Сергеевич. К чему тут „прерывы“?

Гриша. А к тому, что математическое понятие „прерыва“ и есть понятие „чуда“, — заметьте, чуда, а не фокуса» (353–354).

Ключевым именем для этого фрагмента является имя математика, создателя неэвклидовой геометрии Н.И. Лобачевского. Оно возникает в ряде статей Д. Мережковского, посвященных типологии «сверхчеловеческого». Этот фрагмент логично рассматривать в контексте высказываний Федора, приведенных выше, и двух статей.

«Байрон — человек из той же породы людей, как Наполеон и Лермонтов: кажется, это люди не совсем люди, — только пролетают через наш земной воздух, как аэролиты, <���…> брошенные откуда-то вниз или вверх (где „низ“ или „верх“ мы не знаем; тут наша земная геометрия кончается)» («Байрон»);

«Любовь Лермонтова в христианский брак не вмещается. Христианский брак <���…> можно сравнить с Евклидовой геометрией трех измерений, а любовь Лермонтова с геометрией Лобачевского, „геометрией четвертого измерения“» («М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества»).

Наиболее показательным, в этой связи, представляется перенесение этого же контекста в книгу о Паскале:

«Кажется иногда, что у Паскаля совсем иное, чем у других людей, ощущение пространства — как бы иная, не Евклидова, не земная геометрия, зависящая, может быть, от иного строения не только души, но и тела» («Паскаль»).

Таким же образом можно пояснить и упоминаемую Гришей «теорию прерывов». Д. Мережковский писал о ней единственный раз в статье «Семь смиренных» (1909), посвященной книге «Вехи».

«Существуют два понимания всемирной истории: одно, утверждающее „бесконечность“ и „непрерывность“ развития, ненарушимость закона причинности; для этого понимания свобода воли, необходимая предпосылка религии, есть метафизическое и теоретическое суеверие, другое — утверждающее „конец“, „прерыв“, преодоление внешнего закона причинности внутреннею свободою, то вторжение трансцендентного порядка в эмпирический, которое кажется „чудом“, а, на самом деле, есть исполнение иного закона, высшего, несоизмеримого с эмпирическим: свобода Сына не нарушает, а исполняет закон Отца. Первое понимание — научное, эволюционное, второе религиозное, революционное». <���…> «всякий „прерыв“ есть предел, конец развития, — цель — в порядке теологии; всякое развитие есть подготовление, назревание, начало прерыва — начало конца — причина — в порядке детерминизма» [184] Мережковский Д.С. Семь смиренных // Речь. 1909. № 112. 26 апреля. .

Совмещение в одном фрагменте диалога этих двух тем — неэвклидовой геометрии Н. Лобачевского и «теории прерывов» становится готовой семантической конструкцией, которая вновь возникает в последней книге Д. Мережковского «Маленькая Тереза» (1941):

«Наше сознание запредельное (то, что Достоевский называет „бессознательным“) от сознания предельного, „душу ночную“ от „дневной“, наше бодрствование от подобного глубочайшему обмороку сна, отделяет лишь один волосок, но не переступаемый для нас, как бездна. Переход из одного порядка бытия в другой, из сознательного, „дневного“, в бессознательный, „ночной“, внезапен, как молния. Между этими двумя порядками находится то, что в математике называется „прерывом“, а в религии — „чудом“» [185] Д. Мережковский. Маленькая Тереза // Д. Мережковский. Испанские мистики. Св. Тереза Авильская. Св. Иоанн Креста. Приложение: Маленькая Тереза. Под ред. Т. Пахмусс. Брюссель: Жизнь с Богом, 1988. С. 374. .

В следующей главе мы продемонстрируем иной случай использования данного смыслового контекста.

Еще один тематический пласт пьесы задан тургеневской темой в творчестве писателя. Как уже говорилось, им написано несколько статей о И. Тургеневе, одна из них вошла в последнее издание «Вечных спутников». По нашему мнению, Д. Мережковский предпринял попытку создать в собственной пьесе «тургеневский» образ, как он его понимал. Приведем такой фрагмент:

« Татьяна. Лучше не узнавайте, Катя. Будьте всегда такой, как сейчас: чистая, чистая, вот как лесной родник, вся чистая, до дна прозрачная. И, ведь, счастливая?

Катя. Нет, не счастливая.

Татьяна. Какое же у вас несчастье?

Катя. Не несчастье, а хуже: ненужность, недействительность. Как будто нерожденная, несуществующая. Чужая всем. Ни живая, ни мертвая, свой собственный призрак. Приживалка, втируша: втираюсь, втираюсь, и не могу войти в жизнь…

Татьяна. А я вам все-таки завидую, Катя.