Владимир Гаков - Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения)

Часто действие вынесено в космос, авторам хочется верить, что земной опыт пойдет на пользу будущим космическим путешественникам. И горе тем, кто отправится в инопланетные "джунгли", не поборов в себе атавистического инстинкта сначала стрелять, а потом думать ("Встреча" братьев Стругацких, "Охотничья экспедиция" М. Пухова, "Охота по лицензии" Б. Руденко); даже простая неосторожность может вызвать всепланетный катаклизм ("Так начинаются наводнения" К. Булычева). Страшный же рассказ О. Ларионовой "Где королевская охота" кончается сценой-символом: убивая чужую жизнь, ты прежде всего убиваешь себя… И все-таки человечеству, стоящему на своем звездном пороге, хватит разума и чувства ответственности, чтобы удержаться от немедленного и необдуманного вмешательства в чужое природное равновесие — разве только помочь иной жизни, находящейся на краю гибели ("Спасти декабра!" С. Гансовского).

Но и когда наши потомки расселятся по всей Галактике, Землю не забудут. Заповедник, планета-парк, куда будущие "люди как боги" пустят поиграть своих детей, где сами обретут отдых и новое вдохновение. Зелено-голубой символ цивилизации, которой не нужно демонстрировать свою мощь ревом и лязгом механизмов, "победоносно" искореняющих природу. Такой планетой-мечтой изобразил Землю В. Михайлов в повести "Исток"…

И все-таки самое интересное в нашей воображаемой антологии — это расказы парадоксальные, ставящие с ног на голову то, что казалось кристально ясным. Спасать животных, но как — отдельные особи или весь вид в целом? А если второе достижимо только путем отказа от первого? Об этом размышляет Д. Биленкин в рассказе, иронично названном "И все такое прочее…".

Да и не обязательно разуму строить цивилизацию за счет окружающей природы. В советской фантастике интересные примеры чисто "биологической" цивилизации даны в рассказе Стругацких "Благоустроенная планета" и повести А. Мирера "У меня девять жизней". П. Амнуэль в рассказе "Иду по трассе" ставит вопрос по-иному: надо ли перестраивать инопланетную биосферу, чтобы сделать ее пригодной для существования человека, — не проще ли перестроить сам человеческий организм? И вот люди будущего научились управлять собственным генотипом, сделали его максимально гибким, так что теперь не составляет труда быстро подстроиться под любое изменение внешней среды. "Гомо космикус" живет во Вселенной, как дома, но остается человеком.

Проекты, проекты… Перебирая варианты решения экологической проблемы, советская фантастика отвергает лишь один: что никакой проблемы нет и в будущем все как-то образуется "само собой". Само не образуется, и от обязанности думать и принимать решения никто человека не освободит. И потому завершает нашу "антологию" рассказ В. Рыбакова "Великая сушь", в котором эта мысль проводится наиболее ярко и остро.

…Трагических ошибок, убежден автор, не избежать и всесильным потомкам. И чем дерзновеннее будут человеческие замыслы (в рассказе как раз и говорится об одном таком: подтолкнуть эволюцию, дать ей животворный начальный импульс, помочь самозарождению жизни в инопланетном праокеане!), тем серьезнее последствия возможных ошибок. С самыми благими намерениями земная цивилизация стремится помочь чужой — еще не рожденной — жизни. И в своем неведении губит ее. Для автора рассказа это проблема не научная, а нравственная: герои держат ответ перед судом собственной совести, без конца задавая себе один и тот же вопрос. Если не вмешательство и не безразличие — то что же?

Будем же чуточку умнее, говорит один из персонажей Будем учиться на опыте. И двигаться вперед, памятуя об ошибках, а не оправдывать их и не замалчивать. Двигаться вперед необходимо, вот в чем дело. Но — будем же умнее.

***

Может быть, в последней фразе — корень всей экологической проблемы. Как и всякой другой, связанной с последствиями научно-технического прогресса.

Человечеству, вкусившему от запретного плода с древа познания, от прогресса никуда не спрятаться и не отмахнуться. Даже люди будущего, покуда останутся людьми, никогда не обретут безгрешности мифических богов, как не станут — хочется верить в это — и безошибочными автоматами. Вероятно, плата за ошибку будет расти пропорционально размаху задач, которые поставит перед собой это невообразимое в своей технической мощи человечество.

Но пока в наших потомках будет поддерживаться однажды обретенное чувство ответственности за все живое рядом с собой, пока природа в их сообществе будет служить всем, мы верим: они — справятся. Они сохранят природу и в ней сохранят себя самих.

Они будутумнее.

А фантастика… Фантастика тоже будет помнить о собственном "экологическом" опыте. Оказалось, что ревностным защитникам тезиса о ее будто бы безграничных прогностических возможностях следует поумерить свой пыл и основательно поразмыслить.

Ведь такую существеннейшую черту нашей жизни в конце XX века, как экологическая проблема, фантасты просто проглядели. Точно так же, как блестяще провели свой космический штурм, за перипетиями которого мы следили в нашем первом путешествии на машине времени.

Итак, выигранный шар — и проигранный. Но были темы, про которые столь однозначно и не скажешь. Были настоящие драмы, где искалось одно, а находилось совсем другое…

Это действительно драма. Если говорить точнее, то драма в четырех действиях, с прологом, интерлюдией и финалом. Усядемся же поудобнее в креслах воображаемого зрительного зала. Третий звонок, свет гаснет…

Новая порода… благословит меня как своего создателя; множество счастливых и совершенных существ будут обязаны мне своим рождением.

Занавес поднят, но на сцене еще темно. Героев драмы пока не видно, одни только смутные тени…

Швейцарские Альпы, дождливое лето 1816 года. На одном из курортов Женевского озера встречаются два англичанина, чьи имена вписаны золотыми буквами в историю литературы, — Байрон и Шелли. Между ними завязывается дружба. Льет нескончаемый дождь, лето все равно пошло насмарку, и в бесконечных спорах за полночь (третьим непременным полуночником был врач Байрона, Д. Полидори, годом позже выпустивший нашумевший рассказ "Вампир") незаметно скрадываются сырые дни и ночи. Спорят друзья обо всем: о науке, искусстве, тайнах человеческого бытия…

В те дни история английской романтической поэзии отсчитывала свои поистине звездные минуты, высеченные столкновением двух гениев искры еще долго будут озарять ее горизонт. Впрочем, был и четвертый участник полуночных дискуссий, восемнадцатилетняя Мэри Годвин, подруга и впоследствии жена Шелли. В обществе блестящих и эрудированных мужчин она выделялась разве что молодостью и непосредственностью и больше слушала, чем говорила.