Владимир Гаков - Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения)

Уатт увидел в Машине будущее. И не ошибся. 9 января 1769 года он получает патент на свое изобретение, и день этот открывает новую страницу истории.

Лавина самых разнообразных механизмов посыпалась на головы людей. О механических помощниках грезили как о золотом дожде, как о раскрытых вратах в долгожданный Золотой век. Блажен кто верует… Для многих людей нашествие Машин оказалось страшным бедствием.

Не удивительно, что родилась легенда о будто бы фатальном воздействии технического прогресса на жизнь людей, — легенда, вознесенная на знамя движения разрушителей машин — луддитов. Конечно, бунт этот был от незнания: причина закабаления была не в самих технических новшествах, а в социально-экономическом строе, их использовавшем. О том, как внедрение Машин привело к рождению капиталистического производства, как век Машин ознаменовался не только взлетами человеческого гения, но безднами страданий и унижений, — обо всем этом знает сейчас каждый школьник.

А в литературе… Машины, механизмы — до чего же все это "не человеческое". Главному персонажу действия априори уготована роль злодея.

Для художественной литературы легенда оказалась важнее анализа действительных причин, и с самого своего триумфального воцарения на троне прогресса Машина прочно ассоциируется с неволей — бесчеловечной, холодной и слепой. Не Машина служила людям — оказывается, те прислуживали ей.

Писатели-фантасты подметили этот момент уже во второй половине прошлого века. В фантастике викторианской поры Машину дружно предают анафеме — на земле Утопии Машине отказано в виде на жительство. В знаменитом романе английского писателя Сэмюэла Батлера "Едгин" (1872) герой, попадающий в государство Едгин (слово "нигде", прочитанное наоборот), оказывается в тюрьме по смехотворной вроде бы причине: он носит часы. Между тем в Едгине все без исключения механизмы запрещены законом… Батлер был не одинок, без машин обходилась другая знаменитая утопия — "Вести ниоткуда" (1890) Уильяма Морриса. О чем говорить, если Жюль Верн и тот с горечью обронил слова о "машинах, которые когда-то пожрут человека"!

Правда, эти смутные догадки вызывали редкие, но решительные отповеди приверженцев машин — достаточно вспомнить написанный в прямой полемике с книгой Батлера роман Эдварда Беллами "Взгляд назад" (1888), названный "первым учебником социализма в США". И Александр Богданов в романе "Красная звезда" (1907), описывая опять-таки утопическое марсианское общество, даже дал первые наметки будущей теории автоматизации и управления.

Однако таких было немного, и тон продолжали задавать пессимисты: в начале века появляются знаменитые, ставшие классическими "машинные антиутопии". На сцене — знакомые по первому действию декорации: Европа десятых — двадцатых годов.

Когда в 1909 году известный английский романист Эдуард Морган Форстер написал короткую повесть "Машина останавливается", до рождения кибернетики оставалось без малого полвека. Машина в повести Форстера пишется с заглавной буквы: рождалось новое качество по сравнению со станками и механизмами, известными полстолетия назад. Если раньше тревогу вызывали такие спутники крупного фабричного производства, как изматывающий ритм, монотонность и грохот, то на сей раз опасность виделась в другом.

Форстер был первым, кто задумался над идеей Машины-диктатора. Это уже не опосредованная угроза человеку — угроза превращения его в рабочий придаток конвейера, а прямое рабство, полная зависимость от Машины. Люди сведены до положения винтиков, обеспечивающих исправный ритм ее работы; и сама Машина теперь не узел, не агрегат, а целый комплекс: контролер, управляющий, карательные органы — в одном лице. Форстер зорко увидел возможность социализации Машины, превращения ее из технологической силы — в социальную. Машина отныне способна контролировать не отдельную фабрику, а государство в целом.

Повесть Форстера долгое время пребывала в относительной тени из-за успеха романа австрийской писательницы Теи фон Харбу "Метрополис" (1926). И даже не книги, о которой сейчас мало кто помнит, а скорее, ее экранизации, осуществленной в том же году мужем фон Харбу — Фрицем Лангом. И хотя по сюжету и идее фильм не шел ни в какое сравнение с повестью Форстера, символом автоматизированного мира стал "Метрополис".

Образ гигантского города-механизма, заведенного словно часы, действительно впечатляет. Это уже настоящий кибернетический ад, о котором не раз будут писать впоследствии, хотя, разумеется, постановщик просто обратил в гиперболу то, что видел воочию.

Гипербола была несложной, но принципиальной. Автоматизированная фабрика-кровосос с послушными винтиками-рабочими превратилась в заведенный город-мир с послушными и безвольными винтиками-гражданами. Ланг воплотил метафору "машина пожирает человека" буквально: на экране не раз мелькнет адское видение гигантской оскаленной маски, напоминающей каменного истукана доколумбовой Мексики; освещенные "жертвенными светильниками", в развороченную пасть изо дня в день покорно поднимаются толпы рабов. Так трансформируется в болезненном восприятии героя обычный вход в лифты, ежедневно опускающие рабочих в подземелья Нижнего Города, где создается материальная основа райской жизни праздных бездельников Верхнего.

Фильм Ланга, одно из самых ранних предостережений против тотальной урбанизации, на долгие годы превратился в эталон [34] Технически фильм для своего времени был сделан отлично. Много в нем прекрасных находок — чего стоит хотя бы первый киноробот! Но что касается сюжета, то тут картина получила целый спектр оценок, вплоть до… "идиотская" (Уэллс!). Фальшивая "сцена братания" в финале (восставшие рабочие и хозяин Метрополиса мирно жмут друг другу руки) — увы, не единственная ложка дегтя в этом раннем кинофантастическом шедевре. . Но причем же здесь "электронные мозги", сверхкомпьютеры? Не будем спешить — это не последнее действие драмы, придет пора и им выйти на сцену. Ланг угадал символ, образ — и на протяжении всего третьего действия зрителю нет-нет да вспомнится оскаленная пасть "Молоха прогресса", пожирающего своих верных рабов.

Вероятно, самым мрачным и по духу самым близким к последующим антиутопиям стал роман "Приговоренные к смерти" (1920) Клода Фаррера (псевдоним французского писателя Шарля Баргоня). В этой книге нарисовано логическое завершение тотальной автоматизации. И зло, как того требовали неписаные законы антиутопии, торжественно прописывается в мире на веки вечные.

Действие романа отнесено в девяностые годы нашего века. До самого финала все идет как обычно. В центре — образ капиталиста-диктатора, полноправного хозяина западного полушария. "Верхний" мир эпикурействующих лентяев — и мир "нижний", где совершенно замордованные люди-муравьи строят благополучие элиты. Все в этом мире стандартизировано, приведено к общим знаменателям… Зарождающийся антимашинный бунт жестоко подавлен: на рабочих и их семьи направлены страшные "лучи смерти". Однако среди жертв чудовищной бойни диктатор обнаруживает и собственную дочь, после чего, совсем в традициях фантастики той поры, берется за ум и "перевоспитывается".