Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

И призыв к «суду истории» был услышан. Как мы понимаем теперь, был он смелым призывом к правде, к освобождению общественной мысли от идеологических подтасовок и искажений. Тех подтасовок и искажений, которые превращали Горького в безгрешного носителя рафинированных коммунистических идей.

Однако историк литературы должен будет отметить одну своеобразную особенность этого суда. Упоминавшаяся уже статья Герлинг-Грудзинского, содержащая много суровых критических слов о Горьком, вовсе не имела, так сказать, априорного осудительного уклона. В ней прямо говорилось о том, что, возвращаясь на родину в 1928 году, Горький имел благие намерения повлиять в лучшую сторону на протекавшие в ней процессы, что он не собирался поступаться при этом перед властями своим человеческим и профессиональным достоинством.

К сожалению, потом случилось нечто странное. Этот достаточно трезвый тон оппозиционного «Континента» был утрачен многими авторами отечественных, тогда еще вполне социалистических изданий, и мы уже видели в начале главы, до каких нелепостей доходили иные из них.

Увы, формулировки тех, кто брал на себя функции обвинителей на суде истории, были, мало сказать, решительны. Порой — безапелляционно приговорны. Писатель, в ту пору народный депутат СССР, Б. Васильев в обширной статье «Люби Россию в непогоду» рассматривает Горького как послушного воплотителя государственной доктрины, прикрывавшего своим авторитетом зарождение и утверждение официально-стандартизированного искусства, нареченного «социалистическим реализмом». Васильев заявляет: «Горький по возвращении (на родину. — В.Б.) ни разу не поднял голоса в защиту народа, в защиту культуры, правды, справедливости, закона, хотя все происходило на его глазах».

Ну а если выступил Алексей Максимович в защиту отдельного человека, то это уже не имеет отношения к выступлениям в защиту народа?

Юлия Николаевна Данзас, в недавнем прошлом фрейлина императрицы Александры Федоровны, увлекавшаяся религиозно-философскими вопросами столь серьезно, что в 1917 году была назначена профессором Петербургского университета, попала на те самые Соловки. Горький встретил свою давнюю знакомую со столь невыгодной биографией во время посещения островов, откуда Данзас была освобождена благодаря его хлопотам. А потом он помог ей, оставшейся без всяких средств к существованию, получить литературную работу, а затем и выехать за границу.

Данзас — профессор, бывшая фрейлина, представитель высшего слоя российской культуры… Но вот пример совсем скромный, рядовой. Пишет Наталья Леонидовна Граве, дочь нижегородского поэта второй половины XIX столетия Леонида Григорьевича Граве, в Нижегородскую архивную комиссию тотчас после смерти писателя.

«Грустно мне от того, что умер Алексей Максимович Горький… Так печально, что я не могу побывать в Нижнем, зайти в музей Алексея Максимовича. Мне так хотелось, чтобы в Литературном Горьковском музее был портрет отца моего, которого Горький помнил и о котором так тепло отзывался… Пока был Горький жив, у меня была какая-то надежда. Ушел честный, отзывчивый, глубокий человек, испытавший в жизни много тяжелого, горького и потому умевший заглянуть и понять истерзанную душу другого…»

Жил Горький — жила надежда…

Очевидно, позицию надо основывать на фактах. И чем полнее знание фактов, тем лучше. Но, положа руку на сердце, копаться в фактах — дело нудное, затяжное. Возможны «современные, интегральные» способы объяснения противоречий в душе художника. И вот тот же Васильев пишет, что «в каждом крупном таланте скрываются Христос и Антихрист».

Пока еще не вполне ясно, как конкретно можно применить подобную очень современную методологию к характеристике природы таланта, но важно, что сказано смело, раскованно, без оглядки на всякие там догмы и стереотипы. Правда, на приоритет Б. Васильеву претендовать не придется. Его лет на тридцать опередил И. Сургучев статьей «Горький и дьявол». «…Путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, дьявол возвел его на высокую гору и показал все царства земные и сказал:

— Поклонись, и я все тебе дам.

И Горький поклонился.

И ему, среднему, в общем, писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь».

…Беломорканал был вторым, после Соловков, пунктом общественного обвинения Горькому. И наконец, третий — это статья, сразу обратившая на себя внимание подчеркнутой агрессивностью заголовка: «Если враг не сдается — его уничтожают».

Право же, каждого из трех этих деяний вполне достаточно, чтоб скомпрометировать человека в глазах общества. Ну а когда соединяются они все вместе… Представилось, что Горький сам убил себя.

Нетрудно понять тех писателей, которые выступали в печати с осуждением Горького. Едва ли не первым сделал это В. Ерофеев в повести «Москва-Петушки». Среди многочисленных литературных цитат, щедро вводимых автором в повествование, вставленное в негативный контекст выражение «безумство храбрых» вовсе не является мимолетно-проходным. Либо упоминание имени Горького и его образов, либо развернутое полемическое отступление-эссе о нем, каприйском жителе, — все это в поэме встречается несколько раз. Так что Горькому «повезло» здесь гораздо больше, нежели какому-то другому литератору.

Ф. Искандер в аллегорической философской сказке-притче «Кролики и удавы» изобразил некоего придворного воспевателя буревестника, своими призывами облегчающего удавам расправу над несчастными кроликами. И. Золотусский без каких-либо оговорок объявил Горького 30-х годов страшным человеком.

Этот критический ряд усиливали публикации, к которым по разным причинам не имел своевременного доступа наш читатель, — от впервые обнародованных дневниковых записей столь разных художников, как З. Гиппиус, К. Чуковский, М. Пришвин, до мемуаров И. Бунина, В. Ходасевича и других эмигрантов.

Казалось бы, произошло то, что предрекал один из критиков вскоре после революции 1905 года: конец Горького. Вывод такой как будто подтверждается призывом одного из писателей изъять книги «проштрафившегося» из школьного обучения.

К чему приводит крайность экстремистского отрицания, можно судить по следующей информации: «Варварским способом расправились с библиотекой бывшего парткома КПСС на Челябинском тракторном заводе. Идеологически вредные книги порвали и сожгли. В большой костер, разведенный силами отдела рационализации и изобретательства (!), попали также Горький, А. Фадеев и другие» [77] Комсомольская правда, 1992, 16 января. Обзор негативных суждений о Горьком сделан мной в статьях «Убиваемый трижды» / «Литературные новости», 1992, декабрь, № 19; см. также «Уточнения» / Там же. 1993, февраль, № 24/. «Новые маршруты старого критического парохода» / «Книжное обозрение», 1993, январь, № 4/. Остается пожалеть, что с подобными, вероятно, более аргументированными, обзорами не выступил кто-то из профессиональных горьковедов раньше. И не без закономерной иронии звучит заголовок интервью с профессором из США Ирвином Уайлом, с которым я имел удовольствие познакомиться на конференции в ИМЛИ в марте 1993 года: «Американец защищает Максима Горького» (газета «Мы», 1993, июнь). .