Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Сколь существенными Горький считал именно такие условия путешествия, подтверждает и его письмо Рыкову, написанное два месяца спустя. «Предположено устроить „юбилей Горького“. Я уже писал И. И. Скворцову, что сие чествование может вдребезги испортить мою поездку по Советскому Союзу, ибо я хотел бы поездить скромно, для того чтобы видеть больше. А ездить мне нужно много. Что же я увижу, если меня везде будут встречать и провожать, как архиерея?»

Увы, даже обращение к председателю Совнаркома не помогло. Побывать-то Горький побывал везде, но… не в том качестве, в каком ему хотелось…

Задолго до приезда Горького в Россию, собственно, сразу по получении письма Халатовым, отрывок из него — и именно о намерении побывать дома «невидимкой»… был опубликован в «Известиях» (2 ноября 1927 г.)! Таким образом, «конспиративный» замысел поездки сразу раскрылся (не этим ли обусловлено обращение к Рыкову?).

Естественно, публикация письма не могла не удивить друзей Горького. Пришвин в письме от 2–3 ноября 1927 г. интересовался: «Думаете ли по окончании романа („Жизнь Клима Самгина“. — В.Б.) побывать в России?..» Но не успел он письмо отправить, как пришла газета, и Пришвин делает многозначительную приписку: «После этого письма прочитал в „Известиях“ выдержки вашего письма к Халатову, которые отвечают на поставленные мной вопросы.

Считаю ваше намерение явиться „невидимкой“ на родину и сказать всю правду по всей совести большого человека за великий подвиг.

Смеюсь над собой: робел вам предложить в письме „невидимку“, а между тем это публикуют в газетах!»

Когда Горький читал это письмо друга, ему-то было вовсе не до смеха. И потом, в России, он не раз будет вспоминать слова, которыми заканчивалось пришвинское послание: «Но мне по секрету Вы все-таки напишите, около какого времени вы думаете быть у нас: мне очень хочется пройтись с Вами в Посад за баранками: по-моему, сразу все тут и увидите. У меня приятельские отношения с одним литературным комсомольским кружком, тут же по пути за баранками и завернем к ним и тоже зараз посмотрим на Андрея Рублева, расчищенного и без оклада, — это чудо русского искусства. Все без парада увидите, без автомобиля, только один раз пройдемся за баранками. Завернем к Сергею Тимофеевичу Григорьеву, спустимся вниз к постройке электростанции и т. д.».

И дались же Михаилу Михайловичу эти баранки!

Тогда, в Италии, перечитывая письмо Пришвина, Горький еще не мог знать, что вскоре его ожидает еще один сюрприз, который и вовсе приведет его в негодование.

Тот же отрывок — о путешествии «невидимым» — спустя месяцы, ближе к приезду, но как бы воспользовавшись «благоприятным» поводом — днем рождения, 29 марта 1928 года — вновь опубликовала «Правда». Это уже выглядело прямо как призыв: люди, озирайтесь вокруг, а вдруг да и увидите самого Горького!

Нечего сказать, «невидимка»!

Не исключено, что Горький каким-то образом выразил свое естественное недовольство по этому поводу (проще всего это было сделать через дипломатические каналы). Во всяком случае вскоре, 9 апреля 1928 года, Халатов пишет Горькому весьма встревоженное письмо — и уже не о том, «видимым» или «невидимым» станет появляться Горький в различных пунктах своих путешествий, а приедет ли он вообще.

«Если бы опубликовали письмо о времени приезда, сообщив об этом мне, это бы имело огромное значение. Уже сейчас „недовольные“ элементы потихоньку стараются пустить слух: „Не приедет Горький“. Ваш приезд в мае — это факт, имеющий исключительно большой общественный смысл» [27] Архив А. М. Горького. КГ-П-83-а-Г50. .

Ну конечно, Халатов сообщал отнюдь не свое личное мнение. Приезд Горького был крайне необходим кому-то, стоявшему гораздо выше. Тому, кто не был заинтересован, чтоб писатель появлялся где угодно и когда ему заблагорассудится. «Без парада, без машины…» Но ведь если окружить его не ослабевающим ни на миг вниманием любящего народа? Народа!.. Кто станет отрицать, что масса и сама шагу не дает ступить своим кумирам…

Еще до того, как поезд «Берлин — Москва» прибыл на станцию Негорелое, у пограничной арки его приветствовали пограничники. В 10 часов вечера на самой станции состоялся митинг. Приветствовали правительственные делегации Белоруссии и Москвы — во главе с И. Скворцовым-Степановым. Пришлось выступать с ответной речью.

То же и в Минске, куда поезд прибыл ночью. Вокзал и все прилегающие улицы были заполнены толпами возбужденных людей. Опять речь…

Горький не считал себя оратором, но он и предположить не мог, сколько раз ему, совершенно отвыкшему за время жизни в Италии от официальных церемоний, придется выступать на митингах, собраниях, заседаниях… Без счету! Везде, где приходилось появляться!

В Москве 28 мая на перроне Белорусского вокзала в честь высокого гостя был выстроен почетный караул. Прибыли руководители партии и правительства — Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Ем. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов, писатели, ученые, деятели искусства, бесчисленные делегации фабрик и заводов.

Похоже, встречали не человека, даже не писателя, а — Юбиляра. Можно ли было кого-то осуждать за это: ведь он отмечал свое 60-летие за границей, а народ — у себя на Родине, без него. И вот теперь они воссоединились.

Горький проделал большое путешествие по стране: побывал в Курске, на Украине, в Азербайджане, Грузии, Крыму, совершил поездку вверх по Волге от Сталинграда до родного Нижнего… Обилие интереснейших впечатлений. Встречи. И речи!

В следующем 1929 году Горький путешествует по стране вновь — от Соловков на севере до абхазских селений на юге. Посещает фабрики и заводы, железнодорожные мастерские и детские колонии, совхоз «Гигант»…

Общее впечатление: контраст с прошлым — разителен. Вспоминая старый Баку, он назвал его гениально выполненной картиной мрачного ада. Теперь сюда пришла могучая техника. А какие гигантские бумагоделательные машины соорудили в Балахне (откуда родом была, кстати, его бабушка Акулина Ивановна)!

Более всего впечатляли картины технического перевооружения России, молодежь, которая с энтузиазмом включилась в этот процесс.

Жадность Горького ко всему новому была воистину неуемна. Нагрузка, которую он взваливал на свои костлявые плечи, — столь велика, что в сентябре по пути из Тифлиса во Владикавказ у него горлом хлынула кровь. Путешествие по настоянию врачей пришлось прервать…

Еще в 1928 году в Москве он почувствовал: встречи приобретают такой характер, что не дают возможности узнавать жизнь вне ее официального обличья. Спустя месяц после возвращения, устав от митингов и приветствий, переоделся, надел парик, загримировался и так ходил по Москве, заглядывал в чайные, обедал на вокзале.