Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

В 1920 году Макаренко основал Колонию для несовершеннолетних правонарушителей, дав ей имя Горького.

Заметим, что к моменту начала работы колонии писатель и ее заведующий лично еще знакомы не были. Но Горький давно стал кумиром Макаренко. В образе гордого человека, воспетого писателем, вышедшим из низов, провинциальный учитель увидел тот идеал, на который надо ориентировать всю воспитательную работу с детьми. Он не мог не знать о сложном отношении писателя к революции, о той критике, которой подвергали его тогда на страницах большевистских газет. Но это не поколебало его общего представления о классике.

Получив колонию, Макаренко стал теряться в догадках, с чего начинать. «Старый опыт колоний малолетних преступников для меня не годился, — писал он позднее, — нового опыта не было…»

Не было опыта, но в изобилии хватало беспризорников, мотавшихся по стране, оборванных, чумазых, имеющих кусок хлеба лишь от случая к случаю, без крыши над головой и с неизбежным намерением прибрать к рукам то, что «плохо лежит».

«Я не мог найти никаких „научных“ выходов, — продолжает Макаренко. — Я принужден был непосредственно обратиться к своим общим представлениям о человеке, а для меня это значило обратиться к Горькому». Он читал и снова перечитывал Горького, не пытаясь найти, естественно, так называемых методических рекомендаций в готовом виде, но обретая нечто гораздо более важное: концепцию личности, существующей в данной социальной среде и преодолевающей сопротивление этой среды.

В повседневной, будничной обстановке, где столько трудностей, различить хорошее в человеке нелегко. В чем же задача педагога? «Хорошее в человеке приходится всегда проектировать, и педагог это обязан сделать. Он обязан подходить к человеку с оптимистической гипотезой, пусть даже и с некоторым риском ошибиться. И вот этому умению проектировать в человеке лучшее, более сильное, более интересное нужно учиться у Горького… Горький умеет видеть в человеке положительные силы, но он никогда не умиляется перед ними, никогда не понижает своего требования к человеку и никогда не остановится перед самым суровым осуждением».

…Переписка их началась летом 1925 года и продолжалась до конца жизни Горького. Писатель оказал неоценимую помощь Макаренко в формировании замысла и в работе над «Педагогической поэмой» — главным трудом, обеспечившим Макаренко прочное место в литературе, книгой, которая просто не могла бы родиться без прямого воздействия, советов и редакторских поправок Горького. Но тем более показательно, что всякий раз, как они встречались лично, разговор очень быстро переключался на другую, куда более важную для собеседников тему — о детях.

Совершенно особую страницу в жизни Горького составила переписка с ним колонистов. Он чувствовал, что для них, потерявших отцов и матерей, бабушек, дедушек, стал чем-то большим, чем знаменитым писателем, с которым в высшей мере лестно под держать контакт любому. Макаренко писал в одном из писем, что потребность любви ближнего нашла у ребят выход, «и вот теперь такое неожиданное и великое счастье — можно любить Вас», — писали они ему в 1925 году.

Величайшим праздником для колонистов, памятным на всю жизнь, был приезд Горького в колонию в 1928 году, где он прожил три — нет, целых три! — дня. Вникал в мельчайшие подробности организации жизни воспитанников, совершенно ошеломив тем, что помнил имена командиров всех отрядов, которые писали ему пространные письма (Макаренко приходилось притормаживать ребячью активность, чтоб не слишком обременяли писателя). Помнил Горький даже имена многих рядовых колонистов, о которых заходила речь в письмах.

Нет, этот визит не был парадно-показным. Великий писатель ел с ними за одним столом, выходил в поле, чтоб хоть немного потрудиться с новыми друзьями на сенокосе.

Он замечал, что с годами становится все более чувствителен. Немного надо было в последнее время, чтоб на глаза навернулись слезы. Вот и здесь душа его ликовала. Ведь перед ним не в сладком сне, а наяву представали вчерашние воры, девчата, занимавшиеся проституцией, — существа с изломанными судьбами, которые постепенно становились людьми в высоком, гордом значении этого слова.

Их никто не конвоировал, не охранял, не сторожил. И за редчайшими исключениями никто не убегал на «свободу» из колонии, где царила жесткая дисциплина. А и убежав — возвращались обратно. В сущности, это было чудо, осуществляемое в массовом масштабе.

Позже, уже не на основе эмоциональных впечатлений, а глубоко продумав все, что знал раньше о колонии Макаренко и чему потом сам стал недолгим свидетелем, Горький писал: «Огромнейшего значения и поразительно удачный педагогический эксперимент Ваш имеет мировое значение, на мой взгляд».

Эксперимент мирового значения. Вдумаемся в эти слова!..

Какую главную задачу ставил перед собой Макаренко? Изжить потребительскую психологию своих питомцев. Их предстояло приучить к труду. К труду в коллективе. И вот эти-то два столь традиционных и очевидных понятия должны были стать главным средством воспитания новой личности.

Бывшие беспризорники с увлечением обрабатывали землю, получая хорошие урожаи, разводили свиней, коров, лошадей. Это было настоящее большое дело, осуществляемое, как бы мы подчеркнули сегодня, на хозрасчетной основе. И ведь никто не командовал ими! Только они сами. Ребята были разбиты на отряды по десять-пятнадцать человек. Сами выбирали командиров. Выбирали тех, кого считали нужным, а поскольку надо было заниматься делом, дающим конкретные практические результаты, выбирались наиболее толковые и инициативные. Командиры отрядов объединялись в совет, которому и принадлежала в колонии вся власть. А как же педагог? А он уходил куда-то в тень, словно бы переставал существовать. И в этом была его высшая мудрость! Потому что он все время был с ребятами, знал все их нужды, заботы, радости и печали — знал гораздо больше, чем самый осведомленный из командиров, все осмыслял и вовремя, незаметно, как бы походя, давал советы, без которых обойтись просто невозможно. Антон, он был свой человек. Можно ли не доверять такому!

Макаренко отлично понимал, что у настоящего дела всегда есть главный, страшный враг — бумага. «Нужно создавать новую педагогику, совсем новую, — утверждал он. — Но первое, что нам нужно, — это свобода от делопроизводителей, свобода от всякого хлама, которым мы завалены…»

И этот худощавый человек в очках, в котором было что-то добролюбовское, от семинариста-шестидесятника, как Геракл, титаническими усилиями сдерживал нарастающее давление лавины всяких инструкций, директив, указаний, распоряжений… Он не давал им превратиться в завал, загромождающий русло животворной ребячьей инициативы.