Константин Сотонин - Сократ. Введение в косметику

1)все без исключения судьи,

2)присутствующие в суде слушатели,

3)члены совета,

4)члены народного собрания,

5)все афиняне делают юношей лучшими, один Сократ развращает их.

После этого Сократ, пользуясь аналогией (тоже не безукоризненной) между воспитанием людей и улучшением лошадей, делает вывод, что и юношей большинство может только портить и лишь немногие улучшать, и что Мелет никогда в жизни не заботился о благе юношества ( 24 D‑25 С ).

Но не удовлетворившись тем, что Мелет скомпрометирован, Сократ решает доказать невероятность даже предположения того, что он, Сократ, развращает юношей, и здесь с особой наглядностью демонстрирует перед нами свою громадную ловкость в умении очень быстро неправое дело представить правым: обращаясь к Мелету с вопросом, лучше ли жить среди хороших граждан или среди дурных и вынуждая Мелета ответить утвердительно на вопрос: «не причиняют ли дурные зло тем, кто находится с ними постоянно в близком соприкосновении, а хорошие – добро?», отрицательно – на вопрос: «может ли кто-нибудь хотеть, чтобы соприкасающиеся с ним приносили ему больше вреда, чем пользы? Есть ли кто-нибудь, кто хотел бы, чтобы ему вредили?», и наконец получив со стороны Мелета утверждение, что Сократ развращает юношей и делает их дурными добровольно, – Сократ аргументирует: раз дурные всегда причиняют наиболее близким зло, а хорошие добро (здесь Сократ производит незаметное, но существенное передёргивание в виде перестановки слова ἀεὶ всегда»: в вопросе было: κακόν τι ἐργάζονται τοὺς ἀεὶ ἐγγυτάτω <���…> ὄντας (25 C) ; – «причиняют зло находящимся всегда вблизи»; теперь стало: … ἀεὶ τοὺς « всегда причиняют злонаходящимся вблизи»), то он, Сократ, делая кого-нибудь из своих близких дурным, тем самым рисковал бы, что этот ставший дурным причинит ему впоследствии какое-нибудь зло; поэтому Сократ не мог развращать юношей добровольно, а: или совсем не развращал, или развращал невольно, и в последнем случае должен был бы подлежать не суду, а поучению; значит, Сократ вообще не подлежит суду и каре ( 25 С‑27 А ). Вполне очевидно, что если признать всерьёз эту аргументацию, то не подлежит суду не только Сократ, а вообще всякий преступник, так как эта аргументация с таким же основанием могла бы быть приведена в защиту любого преступника (это не мешает, однако, Сократу обвинять Мелета в том, что тот зол на него и привлекая его к суду, хочет только, очевидно добровольно, отомстить за обиды). Этой аргументацией отвергается самое существование суда и кары, разрушаются все устои общественной жизни, и так как в Афинах не была узаконена свобода слова, то за одну эту маленькую часть своей защитительной речи Сократ мог бы быть признан виновным и в развращении, с точки зрения социальной, юношества, и в расшатывании устоев отечества. Но Сократ был настолько практическим мыслителем, он был настолько связан с реальной земной жизнью и чужд утопиям, что было бы совершенно нелепым предполагать серьёзность в его устах аргументации подобного рода; если же Сократ серьёзно утверждал, что человек не совершает зла добровольно, то это положение имело существенно иной смысл, чем какой ему придан, из софистических целей, в «Апологии» (об этом позднее).

В третий раз Сократ возвращается к беседе с Мелетом, желая, как будто, чтобы Мелет точнее формулировал обвинение в развращении, но в действительности стараясь сделать обвинение как можно менее ясным: «Скажи, Мелет, каким образом, по-твоему, я развращаю юношей?», но не давая возможности Мелету ответить на этот вопрос, сейчас же продолжает, «не ясно ли из жалобы, внесённой тобой, что (я развращаю тем, что) учу не чтить богов, которых чтит город, а другие, новые божества? Не говоришь ли ты, что я развращаю, обучая этому?» Если бы Мелет имел возможность ответить на первый вопрос, он мог бы указать, что Сократ развращает юношей не только в религиозном отношении, но и в политическом, путём своей софистической деятельности, и мог бы даже сослаться на сказанное перед тем Сократом, как на пример развращающей софистики. Но Сократ, конечно, не дал ему возможности указать на это, продолжая говорить сам и переведя внимание обвинителя на обвинение в безбожии. Так как Сократ формулировал обвинение, как могло показаться Мелету, даже более точно, чем как оно формулировано у обвинителей, то Мелет поторопился подтвердить: «Да, я говорю совершенно то самое», – а в результате получилось впечатление, что Сократ обвиняется в развращении юношества только в области религиозной, и дальше Сократ только против этого обвинения и защищается. Желая ещё более запутать обвинения, он проситМелета: «скажи ещё яснее… я не могу понять, говоришь ли ты, что я учу признавать, что существуют какие-то боги и сам признаю, что боги существуют, и я не совершенно безбожен, и в этом невиновен, однако [я признаю] не тех богов, которых город, а других, и в том ты и обвиняешь меня, что [я признаю] других; или же ты говоришь, что я и сам вообще не почитаю богов и других учу тому же?» Для Сократа был вполне ясен действительный смысл обвинения, которое, ничего не говоря о признании или непризнании им существованиябогов, указывало только, что он не чтиттрадиционных богов ( οὐ νομίζει θεοὺς ) и вводит новые божества ( δαιμόνια ), причём последним положением имелось в виду указать на то действительно новое «божество» ( δαίμων ), о котором Сократ говорил, видимо, часто, что оно руководит им; что он не мог чтить и даже признавать традиционных богов, это, как я уже отмечал, очевидно. Таким образом, Сократ прекрасно сознавал, что обвинение вполне соответствует действительности, и ему оставалось или, признав это соответствие, настаивать на своей правоте и перевоспитывать судей и всех афинян в религиозном отношении, что, конечно, на защите было невозможным; или просто отказаться от защиты, заявив, что он не признаёт преступным того, в чём обвиняется; или, наконец, сделав вид, что он признаёт то, в чём обвиняется, преступным, опровергать, делать несостоятельным само обвинение, Сократ, по крайней мере Платоновский, пошёл по последнему пути.

В целях опровержения Сократ уже с самого начала исказил в своей формулировке смысл обвинения в сравнении с формулировкой Мелета: первоначально, видимо, было (Ксенофонт. Воспоминания I 1.1): ἀδικεῖ Σωκράτης οὓς μὲν ἡ πόλις νομίζει θεοὺς οὐ νομίζων, ἕτερα δὲ καινὰ δαιμόνια εἰσφέρων («Сократ не чтит богов … и вводитдругие новые божества»); Сократ в «Апологии» выбрасывает последнее слово εἰσφέρων , в результате чего получается смысл, что он чтитновые божества; эта формулировка, наряду с другими софистическими приёмами, и используется для опровержения обвинения, особенно в «Апологии» 27 СD , где Сократ указывает Мелету: «ты утверждаешь, и внося жалобу, подтвердил это клятвой, что я и сам почитаю божества и других учу тому же», – хотя Мелет в жалобе говорит только о том, что Сократ вводитновые божества. Вначале Сократ играет на двусмысленности слова νομίζειν – не только «чтить», но и «признавать», подменяя обвинение: «Сократ не чтит богов» ( θεοὺς οὐ νομίζει ) положением: «Сократ не признаёт существования богов» ( θεοὺς οὐ νομίζει εἴναι ) но в конце вопроса (см. выше) опять употребляет это слово в первоначальном смысле обвинения, и получив решительный ответ: «я утверждаю, что ты совершенно не почитаешь богов» ( τὸ παράπαν οὐ νομίζεις θεούς – 26 С ) сначала, пользуясь уже укрепившейся в ушах слушателей и незамеченной подменой, ставит вопрос: «значит, я не признаю богами ни солнца, ни луны?», на что получает заверение Мелета, что Сократ называет солнце камнем, луну землёй; этим Сократ опять пользуется софистически, возражая, что это, как всем известно, утверждения Анаксагора, и если бы Сократ учил тому, что можно найти в книгах, то к нему никто не пошёл бы учиться; значит, Мелет лжёт. Между тем, Мелет, видимо, не лгал; очень возможно, что Сократ действительно говорил нечто подобное, и во всяком случае, его действительные мнения о солнце и луне едва ли сильно отличались от Анаксагоровых; опровержение Сократа рассчитано исключительно на эффект, который оно могло произвести на некультурную и некритичную массу судей. Впрочем, этот эпизод был нужен Сократу не для осмеяния Мелета, а для того, чтобы окончательно затушевать подтасовку. Пользуясь некоторым замешательством Мелета в результате последнего аргумента Сократа, он сразу опять обращается к Мелету с вопросом, как будто желая только, чтобы тот ответил ещё раз на бывший перед тем вопрос: οὑτωσί σοι δοκῶ; οὐδένα νομίζω θεὸν εἶναι – «итак, тебе кажется, что я не признаю совершенно никаких богов?» – в действительности подставляя вместо «почитать богов» – смысл «признавать существование богов», и получив ответ: «решительно никаких», утверждает, опираясь на последнюю формулировку вопроса, что Мелет противоречит сам себе, говоря как будто: Сократ и признаёт богов и не признаёт их; – здесь Сократ играет также на недостаточной отчётливости у судей различия представлений о боге ( θεός ) и божестве ( δαιμόνιον ), о которых говорится в конце обвинения; если при первоначальной формулировке обвинения в нём не было бы противоречия даже при признании значительной общности между тем и другим понятием, то при подмене понятия «почитать» понятием «признавать существование» противоречие могло казаться значительным; под влиянием же дополнительных софистических приёмов (например, навязывание Сократом представления о «божествах» как о детях богов) это противоречие казалось ещё большим.