Людвиг Витгенштейн - Философские исследования [litres]

(Допуская, что сны могут содержать важные сведения о сновидце, спросим: основание этих сведений будет ли правдивым сообщением о сне? Вопрос, обманывает ли сновидца его память, когда он пересказывает сон после пробуждения, не возникнет, если только мы не введем совершенно новый критерий «согласованности» рассказа о сне с самим сном, критерий, который даст нам понятие «истинности», отличное от «правдивости».)

Существует игра в «угадывание мыслей». Разновидность ее может быть такой: я говорю А что-то на языке, который Б не понимает. Б должен угадать значение сказанного мной. – Другая разновидность игры: я пишу предложение, и другой человек его не видит. Ему предстоит угадать слова или их смысл. – Еще один вариант: я складываю мозаику; другой не может видеть меня, но время от времени он угадывает мои мысли и озвучивает их. Он говорит, например: «Ну, где же этот фрагмент?» – « Теперь я знаю, куда он подходит!» – «Понятия не имею, что нужно сюда поставить». – «С небом всегда труднее всего» и т. д. – При этом мне не обязательно говорить про себя или вслух.

Все это будет угадывание мыслей; и то, что этого на самом деле не происходит, скрывает мысль не больше, чем не воспринимаемый физический процесс.

«То, что внутри, от нас скрыто». – Будущее тоже скрыто. Но думает ли так астроном, вычисляя дату солнечного затмения?

Если я вижу, что кто-то корчится от боли по очевидной причине, я не стану думать: все равно его чувства скрыты от меня.

Мы также говорим о некоторых людях, что они для нас прозрачны. Применительно к данному наблюдению, однако важно, что один человек может быть полной загадкой для другого. Мы узнаем это, когда попадаем в чужую страну с совершенно чуждыми нам обычаями, даже если владеем языком этой страны. Мы не понимаем людей. (И не потому, что не знаем, о чем они говорят про себя.) Мы не можем найти в них себя.

«Я не знаю, что происходит в нем» – это прежде всего картина. Убедительное выражение уверенности. Оно не дает оснований для убежденности. Те вовсе не легко доступны.

Умей лев говорить, мы бы его не поняли.

Возможно вообразить угадывание намерений наряду с угадыванием мыслей, а также и угадывание того, как кто- то вправду собирается поступить.

Говорить: «Он один знает, что имел виду» нелепо; говорить: «Он один знает, что намерен делать» неправильно.

Ведь предсказание, содержащееся в моем выражении намерения (например, «Когда пробьет пять, я пойду домой»), не обязательно осуществится, и кто-то еще может знать, что произойдет на самом деле.

Два момента, однако, важны: первый – что во многих случаях другой не может предсказать мои действия, тогда как я предвижу их в своих намерениях; второй – что мое предсказание (в моем выражении намерения) не имеет тех же оснований, что и его предсказание о моих намерениях, и заключения, которые выводятся из этих предсказаний, совершенно различны.

Я могу быть уверен в чьих-либо ощущениях не меньше, чем в любом факте. Но это не делает суждение «Он сильно подавлен», «25 x 25 = 625» и «Мне шестьдесят лет» равнозначными инструментами. Объяснение предполагает само по себе, что уверенность здесь – разного рода. – Как будто указывает на психологическое различие. Но это различие логическое.

«Но, если ты уверен , разве не бывает так, что ты отвергаешь сомнения?» – Отвергаю.

Вправду ли я менее уверен, что этому человеку больно, чем что дважды два – четыре? – Доказывает ли это, что первое – математическая достоверность? – «Математическая достоверность» не является психологическим понятием.

Вид достоверности – вид языковой игры.

«Он один знает свои побуждения» – это выражение факта, что мы спрашиваем его о его побуждениях. – Если он честен, то поведает их нам; но одной искренности мало, чтобы угадать его побуждения. Тут налицо родство со случаем знания.

Поразись существованию такого явления, как наша языковая игра: признание в мотивах моих действий.

Мы не сознаем изумительного разнообразия повседневных языковых игр, потому что одежды нашего языка все делают похожим.

Нечто новое (спонтанное, «специфическое») всегда будет языковой игрой.

В чем различие между причиной и поводом? – Как обнаруживается повод и как причина?

Есть такой вопрос, как: «На самом ли деле это надежный способ судить о побуждениях людей?» Но чтобы суметь спросить об этом, мы должны знать, что означает «судить о побуждении»; а этому мы не учимся, если нам говорят, что такое «побуждение» и «судить».

Определяют длину прута, могут искать и найти некоторый способ ее определения более точно или более надежно. Значит, говоришь ты, здесь то, что оценивают, не зависит от метода оценки. Что такое длина, не определишь методом определения длины. – Думать так значит совершать ошибку. Какую ошибку? – Говорить: «Высота Монблана зависит от того, как на этот пик поднимаются» было бы странно. И хочется сравнить «все более точное измерение длины» с постепенным приближением к объекту. Но в одних случаях очевидно, а в других нет , что означает «приближаться к длине объекта». Что означает «определять длину», не изучить, обучаясь тому, что такое длина и определение ; значение слова «длина» изучают, усваивая, между прочим, что значит определять длину.

(По этой причине слово «методология» обладает двойным значением. Не только физическое исследование, но и концептуальное можно назвать «методологическим исследованием».)

Нам порой нравится называть уверенность и веру тонами, оттенками мысли; и верно, что они получают выражение тоном голоса. Но не думай о них как о «чувствах», которые сопровождают речь или мышление.

Спрашивай не: «Что происходит в нас, когда мы уверены?..» – но: как «уверенность, что что-либо имеет место», проявляется в человеческой деятельности?

«Ты можешь быть полостью уверен насчет чьего-либо душевного состояния, но тем не менее это всегда субъективная, а не объективная уверенность». – Эти два слова обнажают различие между языковыми играми.

Можно оспаривать правильность вычисления (скажем, сумму длинного ряда чисел). Но такие споры редки и кратковременны. Они могут быть решены, как мы говорим, «достоверно».

Математики в целом не спорят о результатах вычислений. (Это важный факт.) – Будь иначе, будь, например, один математик убежден, что число изменилось неприметно или что его или чья-то память подвели и так далее – тогда наше понятие «математической достоверности» никогда бы не возникло.

Даже тогда можно было бы сказать: «Верно, мы никогда не знаем, каким будет результат вычислений, но все же у всякого вычисления всегда есть совершенно определенный результат. (Это знает Бог.) Математика в самом деле обладает наивысшей достоверностью – просто мы располагаем лишь грубой ее копией».