Игорь Гарин - Ницше

Нигилизм Ницше — иное определение эволюции жизни, исторического движения, все большего освобождения человечества, развития мысли: «Каждое плодотворное и могущественное движение человеческой мысли вызывало одновременно и нигилистическое движение». Нигилизм — путь культуры, ее освобождение от собственного «праха» — канонов, предписаний, ложных ценностей. С помощью такого рода отрицания человек обретает полноту существования, становится «естественным», принимает жизнь такой, какова она есть. Любопытно, что Ницше никогда не говорил о несовершенствах жизни, видя в них необходимый фактор ее развития, совершенствования человека, восхождения жизни.

Последовательность Низвергателя разума — всего лишь видимость, кочеванье с места на место. Как у всех мудрецов, его воодушевление переменчиво: метание между живописанием трагического шопенгауэровсвого антиидеала и виталистским идеалом сверхчеловека, вечный возврат и новые ценности, неистовое восхваление Вагнера и столь же ожесточенное его поношение…

У него нет столь свойственной мудрецам жажды к системе, к прочности, к обоснованию. Никакое познание не может привлечь его надолго, нет истины, которой он принес бы клятву верности, с которой бы он обручился как со «своей системой», со «своим учением». Все истины чаруют его, но ни одна не в силах его удержать. Как только проблема утратила девственность, прелесть и тайну преодолеваемой стыдливости, он покидает ее без сострадания, без ревности к тем, кто придет после него, — так же, как покидал своих mille e tre [48] По-испански: тысячу три (число соблазненных Дон Жуаном женщин). Дон Жуан, его брат по духу.

Подобно тому, как великий соблазнитель среди множества женщин настойчиво ищет единую, — так Неистовый Дионисиец, среди всех своих познаний ищет единое познание, вечно не осуществленное и до конца не осуществимое; до боли, до отчаяния чарует его не овладение, не обладание и нахождение, а преследование, искание, овладевание. Не к достоверности, а к неуверенности стремится его любовь, демоническая радость соблазна, обнажения и сладострастного проникновения и насилования каждого предмета познания.

Для Дон Жуана тайна во всех и ни в одной — в каждой на одну ночь и ни в одной навсегда: так и для психолога истина во всех проблемах на мгновение и ни в одной навсегда.

Потому так безостановочен духовный путь Дон Жуана познания: он всегда стремителен, извилист, полон внезапных излучин, распутий и порогов. Поэтому так потрясающе звучат его жалобы — жалобы Агасфера, вопль человека, жаждущего отдыха, наслаждения, остановки.

Но не способного остановиться. Ибо все Эмпедоклы, Гераклиты, Паскали, Киркегоры, Гёльдерлины, Клейсты, Достоевские, другие поклонники беспредельного находятся во власти вечной неудовлетворенности, порожденной зыбкостью и многозначностью бытия. Но ни муки, ни надрывы не способны заставить их променять свою «гибельную жизнь» на спокойное существование: aequitas anima, обеспеченный душевный отдых.

По словам С. Цвейга, Поклонник беспредельного всегда стремился в неизвестность, будто преследуемый какой-то враждебной силой. Эта тревога исканий, органическая неспособность остановиться в поиске, безостановочный полет в неведомое сообщали его существованию беспримерный трагизм и художественную привлекательность.

Только не уверенность, не удовлетворенность, не самодовольство! «Как можно пребывать среди чудесной зыбкости и многозначности бытия и не вопрошать, не трепетать от вожделения и наслаждения вопроса?» С высокомерным презрением отталкивает он домоседов и всех, кто удовлетворяется малым… Пусть они сидят в теплом доме своей системы, как в лавочке, честным трудом и расчетливостью умножая свое достояние, накапливая богатство: его привлекает только игра, только последняя ставка, только жизнь, поставленная на карту. Ибо даже собственная жизнь не пленяет авантюриста как достояние; даже и здесь он требует героического избытка: «Не в вечной жизни суть, а в вечной жизненности».

Мало кто из ницшеведов прошел мимо так называемых противоречий Ницше, не отказав себе в удовольствии процитировать ряд «несовместимостей», диаметрально противоположных суждений, антиномий, логических абсурдов. Даже К. А. Свасьян определил эту особенность философствования Ницше как «самую неприкрытую, самую бесцеремонную и вызывающую противоречивость, какую только знала история европейской духовности».

Категорически не согласен! Неужели мы, малые сии, увидели то, что прошло мимо сознания великого философа? Неужели он не заметил абсурдности сосуществования своих «да» и «нет»? Неужели так просто «человеку с улицы» уязвить схоларха?

Внимательный читатель без особого труда заметит, что такого рода «абсурдность» неотъемлема от текстов Ницше, является их глубинной особенностью, нормой и стилем его философствования, имманентной чертой мышления Ницше, включающего антиномии в свой корпус, делающего их демонстрируемым способом самореализации.

Само понятие «противоречия» возникло сравнительно недавно — почти одновременно с понятиями «патриотизма» и «абсолютной идеи». Диалектика, противоречия, антиномии — фикции нашего ума, которыми мы безуспешно пытаемся описать бесконечное разнообразие жизни, конкуренцию, борьбу за существование, жизненный хаос. Нас так долго приучали к рационализму, плодами которого является примитивная поляризация жизненного обилия, что мы уже не допускаем возможности мышления, не знающего и не страшащегося противоречий. Приписывать Ницше «противоречия» — все равно что описывать миф на языке логики [49] Миф имеет свою логику, но, естественно, это иная логика. .

В связи со сказанным хочу привести одну из лучших русскоязычных интерпретаций философии Ницше, одновременно извинившись за пространность цитирования.

В. Б. Кучевский:

Чтобы добиться полной адекватности в раскрытии содержания любой в логическом плане иррациональной философии, необходимо само это раскрытие сделать иррациональным. Но в этом случае такая философия не будет понята абсолютным большинством людей. В этом аспекте философия Ницше представляет собой своеобразную загадку духовной культуры. Ее следует либо вовсе не пытаться истолковывать, а ограничиться лишь констатацией самого факта ее существования как феномена особого рода философствования, находящегося «по ту сторону» здравого смысла, либо это все же делать, но тогда ее придется так или иначе рационализировать, что не может не дать в результате не совсем то или совсем не то, чем она является на самом деле. Второй путь представляется предпочтительнее, поскольку она в этом случае оказывается хотя бы как-то интегрированной в состав традиционной духовной культуры человечества.