Игорь Гарин - Ницше

По мнению Т. Манна, ранние произведения Ницше «содержат не только в зародыше, но в совершенно законченном виде все его позднейшие идеи, все то, что он называл своей веселой вестью».

В «Рождении трагедии» нет еще борьбы добра и зла, борьба еще не началась. Но главное уже сказано: там, где сплошное добро или сплошное зло, нет трагедии, нет материала для драмы. Нет ничего об имморализме или сверхчеловеке, но их тени уже живут на страницах книги.

Т. Манн:

Действительно, Ницше, каким мы его знаем, уже весь в этой своей первой книге, в этой романтически-мечтательной, окрашенной мягким гуманизмом прелюдии к своей философской системе…

В России аналогичную позицию занимал Ф. Ф. Зелинский, утверждавший «единство развития Ницше, как сына и проводника античности, от первой до последней написанной им строки».

В «Рождении трагедии» эстетика преобладает над философией, но уже высказана мысль, которую можно взять в качестве эпиграфа ко всему последующему творчеству Ницше: «Все существующее справедливо и несправедливо, и в обоих случаях оно может быть оправдано».

Лу Саломе была, пожалуй, первой, обратившей внимание на то, что «философия Ницше в самом деле описывает круг, и возмужалый мыслитель возвращается в одном из своих самых глубоких поздних произведений к тому, что он пережил в ранней юности».

Лу Саломе:

Таким образом, к развитию его философских идей применимы его слова: «Посмотри на реку, которая, извиваясь, течет обратно к источнику!». Не случайным является то обстоятельство, что Ницше в своем последнем творческом периоде пришел к мистическому учению о вечном повторении одного и того же в мире: образ круга — вечных изменений среди вечного повторения — является загадочным символом, таинственным знаком над входной дверью к его творчеству.

Своей первой «литературной игрушкой» Ницше называет сочинение, написанное им в детстве, «О происхождении зла». Он упоминал об этой работе в разговорах в доказательство того, что он предавался философским мечтам еще среди филологической дисциплины школьных лет.

В. Б. Кучевский:

Философские труды Ницше, отличаясь названием, порой поражают схожестью по своему основному содержанию. Как в симфонической музыке одна и та же тема служит основой для бесконечных вариаций, так и в философии Ницше проблема отрицания существующей морали, религии, философии переходит с одних страниц на другие, но при этом все в новой и новой обработке. Бесконечное повторение одних и тех же проблем, составляющих сюжетную канву разных философских произведений Ницше, — одна из особенностей изложения им своих мыслей. Невольно создается впечатление, что движение его мышления оказывается как бы подчиненным выдвинутому им принципу «вечного возвращения того же самого».

По мнению К. Ясперса, даже восприятие Ницше христианства существенно не изменилось на протяжении его жизни: «Ницше с самого начала — и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в целом — воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безусловность высшей морали и истины он изначально ощущал как нечто свое, родное, как несомненную действительность, но христианское содержание этой морали и этой истины, христианские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллюзий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног своих».

М. Хайдеггер обратил внимание на то, что ницшевская идея «воли к власти» предвосхищена в первоначальной редакции «Рождения трагедии», именно в его фразе: «Грек знал и ощущал ужас и жуть существования: чтобы вообще суметь хотя бы просто жить, он вынужден выставить впереди них сияющее порождение сна — олимпийцев». В этой фразе, считает Хайдеггер, прекрасной и возвышенной кажимости олимпийской жизни противопоставлено «титаническое», «варварское», «дикое», «импульсивное», «сущностное» — составляющее грядущую «волю к могуществу».

Совершенно неприемлема оценка творчества Ницше как возрастающего возбуждения, крикливости, исступленности (так, например, воспринимал последние произведения Ницше Томас Манн). Можно согласиться, что менялась манера письма, что отточенная размеренность речи уступала будоражащей взвинченности, но нет никаких оснований определять историю его творчества как историю возникновения и упадка одной мысли. Во-первых, мыслей было много — в «переоценке ценностей» Ницше не прошел мимо большинства животрепещущих философских проблем. Во-вторых, стилевая эволюция была движением к модернизму, к символизму, может быть, даже к джойсизму. Это может нравиться или не нравиться, но лично мне поздний Ницше ближе раннего — не осталось следов ученичества, отточилось «я», вдохновение вырвалось на простор…

Есть еще один эпиграф, самый короткий и выразительный: «Transcendere! Преступить пределы!». Или такой: «О Заратустра, плоды твои зрелы, но ты не созрел для плодов твоих!»

Почему столько внимания я уделю низвергателю разума — мыслителю, бросившему вызов совокупной мудрости человечества?

Почему? Потому, что я пишу не историю мысли, но человека в мысли: рождение, перевоплощение, метаморфозы, смертные крики, небытие. Потому, что сама его жизнь есть прорыв демонизма, трагическая страсть к отвергаемому мышлению, испытание мыслью всех неиспробованных пределов. Потому еще, что он — наш антипод, вычисливший торжество «человеческого песка»…

Важнейшая особенность гениального экстремизма, отличающая его от массового фанатизма, — новый взгляд. Увидев мир иным, гений часто отрицает все иные перспективы, но нам-то важно не это отрицание, а новый срез бытия, открытый Распятым. Гениальный экстремизм — путь к новому, фанатизм масс — цепляние за отжившее, защита рабства.

Элитарность, все проявления элитарности — от высших (духовная культура, искусство, знание) до низших (деньги, власть) — имеют тенденцию усиливаться. Собственно, прогресс — это углубление пропасти между культурой и суммой бескультурья, между привилегированными и обделенными, сильными и слабыми, власть имущими и власть вожделеющими. Век неистово презираемых им масс, возобладавший над веком «белокурых бестий», — этого-то не предвидел последний ученик Диониса, — был одним и тем же веком: каждый выродок — столоначальник, мнящий себя сверхчеловеком, а над ними — верховный параноик.