Игорь Гарин - Ницше

Это был не философ, а филолог, скажет Владимир Соловьев. Поэт, vates, оргиастр музыкальных упоений. Последний романтик, стерший грань между философией и искусством, переливший фантазию в жестокую реальность жизни и наоборот. Новый Пиндар, поэт войны духа, инструктор героизма. Мисоксен, ксенофоб, ксеноктонн, ксенофаг.

Это не философия — оргия, эйфория, дионисийское исступление, экстаз, болезненное вдохновение, неоязычество, захмелевшая жизнь, упоенно-романтическая рапсодия, профетическое откровение.

Распятый Дионис, Бог переизбыточного.

Герольд насилия? Аргонавт свободы? Homo maniacus? Диагност и терапевт культуры? Лирик познания?

Внимание! — Он слишком поэт. Его нельзя понимать буквально. Есть множество Ницше — почти столько, сколько существует книг о нем — Адорно, Андерс, Андлер, Андреас-Саломе, Белер, Бенхолдт-Томсен, Бергер, Берелс, Бернстейн, Бернулли, Беррис, Бертран, Бизер, Битнер, Бок, Болманн, Брандес, Брандль, Бранн, Брантц, Бреннеке, Бриджуотер, Бризель, Бринк, Бритон, Бробье, Будо, Бурц, Ван ден Брук, Ван-Цутаберг, Вебер, Вейман-Вейе, Венцель, Вересаев, Вильгельм, Вилкокс, Вильямс, Волф, Ган, Гебхардт, Гербер, Гессе, Гофмансталь, Греммлер, Гримм, Глюксман, Герен, Гранье, Грац, Далмассо, Даннхаузер, Данто, Делёз, Деррида, Дильтей, Долсон, Дрюс, Дустдар, Дэвис, Жамбе, Жид, Зигмунд, Зиммель, Зитлер, Иезингауз, Иенц, Иоэль, Кауфман, Кайзерлинг, Кальтгоф, Каросса, Карсон, Кеннеди, Керкгоф, Кёстлер, Клаус, Клоссовски, Колли, Кольбах, Кольхаузен, Кофман, Краус, Крёкель, Крелль, Кремер-Мариетти, Куннас, Кюльпе, Кэрролл, Лав, Лавелл, Лаврин, Ламм, Ланге-Эйхбаум, Ланье, Лардо, Лебон, Леви, Лессинг, Лёвит, Лихтенберже, Лоув, Лукач, Магнус, Манн, Мейер, Меллер, Менкен, Минсон, Мистру, Миттельман, Монтинари, Моска, Мюгге, Мюллер-Варден, Мюллер-Лаутер, Мюнц, Немо, Ортега-и-Гассет, Парето, Петерс, Планкен, Подах, Пуц, Рейбурн, Рейхерт, Риккерт, Риль, Риттельмейер, Роде, Розенталь, Рормозер, Рукзер, Салакард, Салтер, Серна, Симон, Солтер, Стейнер, Стерн, Стрекер, Томас, Трумплер, Тэтчер, Уилкокс, Файхингер, Фиггис, Фигль, Финк, Фишер, Флейшер, Фрид, Фуко, Хаар, Хавенстейн, Хайдеггер, Хауи, Хейман, Хеллер, Хермердинг, Хиллебранд, Хина, Хиндерке, Ховей, Холлингдейл, Хольц, Хоркхаймер, Э. и А. Хорнэферы, Хоун, Хоффманн, Хух, Цвейг, Циглер, Чатер, Чаттертон-Хилл, Шапиро, Шахт, Шварц, Шелер, Шестов, Шламм, Шлехта, Шмид, Шмид-Миллард, Шпенглер, Штапель, Штамлер, Штайнер, Шутте, Штраус, Эйснер, Эмге, Юнг, Юнгер, Янц, Ясперс и т. д. без конца. У каждого — свой. Мой — цвейговско-манновский: «белокурая бестия» без бестиальности, виталист без здоровья, оптимист без надежды… Еще — веберовский Ницше: мыслитель-колосс, самая яркая индивидуальность, духовный выразитель судьбы, но также поэт витальной силы, вульгарный биологизатор, макиавеллист, брутальный экстремист, Калибан-богоборец, князь мракобесья Уриан, неистовый охлофоб. Симптом духа времени — человек рока…

Стоп! А может, познание темных глубин — сфера искусства? Может, великие поэты и их claritas — и есть высшее знание?

Прост, как Парсифаль, искатель святого Грааля?

Или новая ветвь поэзии — ruine? А почему бы и нет? — Раз воспето высшее начало, почему бы не воспеть низшее? Бодлер, Рембо, Верлен, Лотреамон и первый среди них — Бертран. Раз так много непостоянных искателей добра, почему кому-то не стать непреклонными защитниками «цветов зла»?

Страсть к разрушенью — творческая страсть…

Культура — стихия…

Понимать поэта буквально? Обвинять рапсода в употреблении слов? Во что тогда превратится поэзия? А философия?

В Ван Гоге языка важен не речевой хаос, не слова. Самое ценное в мыслителе не однозначность, а множественность интерпретаций.

И если все вычитывают одно — это не мудрец, а бабочка-однодневка. Слава богу, что есть ницшеанские философии — не стройные и последовательные системы, а неистовые инвективы, саркастические бурлески, интуитивно-художественные всплески, начисто лишенные анемичного равнодушия.

Экстаз то делал его вещуном, то бросал в воды той самой утопии, которой он так страшился. Разве не он усматривал в вагнеровском искусстве возвещение будущего, когда не будет высших благ и счастья, которые не были бы доступны всем? Хотя его юношеская утопия была эстетической, рожденной из духа музыки, хотя с годами он порвал с романтическими упованиями, его мифология и оптимизм выросли из веры в «золотой век» сверхчеловека, которым питается любая утопия, аристократическая в том числе. И здесь, в этой точке, в этой вере, в этом оптимизме сверхчеловека он соприкоснулся с недочеловеками, выходцами из мюнхенских пивных…

Но, даже бросаясь в мутные воды утопии, он оставался пророком, прорицателем, харизматическим, а не присяжным гением. Ведь в утопии (скорее анти-) он нашел свое, синтезировав келейное одиночество творца и дионисийский оргиастический экстаз толпы: «Обнимитесь, миллионы!» Да и пророчества его отнюдь не наивны.

Над полями этого грядущего не раскинутся, подобно вечной радуге, сверхчеловеческое добро и справедливость. Быть может, грядущее поколение покажется даже более злым, чем наше, ибо оно будет откровеннее как в дурном, так и в хорошем. Возможно, что душа его потрясла и испугала бы наши души, как если бы мы услышали голос какого-либо дотоле скрытого демона в природе.

Культура — история влияний, писать ее можно, как своеобразное переселение душ. Ницше не скрывал, что апостольство начинается с желания иметь «руководителя и учителя»:

Мне хочется остановиться несколько на желании, которое в молодости часто и сильно являлось у меня. Я надеялся в минуты радостных мечтаний, что судьба оградит меня от ужасной необходимости воспитывать самого себя и что в свое время я найду воспитателя — в каком-нибудь философе, истинном философе, которому можно верить, не задумываясь, потому что ему можно доверять больше, чем самому себе.

Главная особенность интеллектуальной восприимчивости Отшельника Сильс-Марии, тонко подмеченная его эксцентричной подругой Лу Саломе, состоит в полном растворении усвоенного в самом ницшеанстве. Отталкиваясь от кого бы то ни было, он трансформировал усвоенное в собственное представление без остатка. «Если мы соберем все, что было посеяно в его уме прежними учениями, у нас окажется лишь несколько незначительных зерен».