Дмитрий Кралечкин - Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм

Мир подручности – эмпирически маргинальный (но не потому, что Хайдеггер слабо учитывал передовые технологии, в чем его неоднократно обвиняли), но теоретически центральный – представляется искомым аутентичным, эндемическим миром, вымирание которого в фактической жизни само по себе ничего не значит. Такой мир (то есть «мир» как таковой в его хайдеггеровской версии) можно назвать «делопроизводством» – в том смысле, что производство каких бы то ни было продуктов может быть в нем бесконечно отсрочено, поскольку задача деловитого ангажирования и всей архитектоники заботы и озабочивания состоит в том, чтобы время как горизонт удачно темперировалось своего рода расписанием, расписанным по отдельным инструментам. Удобство молотка и прочей утвари не в том, что она удачно ложится в руку, а в том, что каждый молоток и каждый гвоздь берет на себя определенный промежуток времени, не больше и не меньше, определяемый в системе отсылок отдельных действий друг к другу. Соответственно, Хайдеггер совершенно не против работать от «забора до обеда», скорее даже наоборот, пока есть хорошие инструменты, требующие строго определенного времени, которое должно пройти через них или быть на них потрачено. В этом смысле инструменты Хайдеггера составляют третий тип темпоральных инструментов (наряду с панацеями и MVP) – его инструменты, в отличие от «фактических», рыночных и демократических, являются практическими хронометрами, в которых выполнение определенной функции четко коррелирует отведенному этой функции времени. Если обычный хронометр меряет время как нечто внешнее и физическое, то инструменты должны мерить его собой или, говоря точнее, обеспечивать само его бытие в онтологическом горизонте времени. В отличие от рефлексивных инструментов, такие инструменты (а) не претендуют на присвоение самого различия онтологического и онтического и (б) не могут быть индивидуальными. «Сетевая» структура мира означает не какое-то специфическое онтологическое устройство (в метафизическом или догматическом смысле), а лишь то, что вещи нужны как операторы определенных промежутков, порций времени, так чтобы «физически» отведенное время было подвязано под общую логику делопроизводства, укладываясь в точное расписание, не предполагающее демократического дрейфа как такового. В известном смысле в таком инструментальном контексте время настолько хорошо хронометрировано, что не может быть явлено в принципе: делопроизводство выступает в качестве идеального расписания, почасовой сетки, в которой сходятся все инструментальные отсылки, контролирующие хронометраж за счет передачи эстафеты от одного участка к другому. Каждый инструмент выступает тогда уже не претендентом на гегемонизацию всей игры в целом, а своего рода контролером всего контекста: «бытие инструмента» является элементарным blockchain ’ом, в котором даже не нужно пропускать все операции через каждого участника сети, поскольку само пребывание в сети означает успешный контроль.

У этой схемы «безопасности» есть несколько проблем, не позволяющих ей добиться одновременно удобства и надежности. Наиболее очевидная из них – та, о которой говорит коллапс схематики «Бытия и времени» в более поздних концептуализациях техники. Действительно, тонкая линия, отделяющая Zeugganzes , да и «мир» как таковой, от фигур гигантского и «техники» в ее упорядочивающей, исчисляющей и резервирующей функции, говорит о том, что Хайдеггер, не желая признавать своих истинных концептуальных врагов (или желая разобраться с ними окольным путем, выбрав подставных спарринг-партнеров), не может определить ту меру «надежности», каковая бы в то же время допускала определенный «люфт», который, собственно, и становится важнейшим мотивом рассуждений об опасности техники, угрожающей, прежде всего, своей тотальностью. Небольшая смена акцентов в «мире» – и вот мир подручного и наличного плавно превращается в мир техники именно потому, что первый сам был решением из области «безопасности», позволявшим, как предполагалось, дистанцироваться от дрейфующих операторов (или демонов в компьютерном смысле) времени. Декларативно, однако, стабильность и устойчивость признавалась главнейшей опасностью, поскольку, конечно, с ней было относительно несложно справиться. Однако и онтическая стабильность, и гигантская стабильность «техники» и Gestell являются удобными противниками, причем один оборачивается другим: техника оказывается двойником techne , искусства и т. п. Не желая выйти на теневой фронт борьбы с фактической инструментальностью панацей и других темпоральных инструментов, Хайдеггер выбирает тактику «амбигуизации» стабильности, то есть ее представления в качестве фундаментальной омонимии: наряду с вульгарной стабильностью овеществления и натурализации есть надежность, то есть аутентичность онтологического уровня, мира делопроизводства и заботы, а потому в «Бытие и времени» «стабильность» или «надежность» не может фигурировать в качестве термина – она выведена на невульгарный уровень, на котором теряет свое название, что требуется тактикой омонимизации. Это, однако, превращается в игру с «меньшим злом», которая грозит тем, что маленькое (то есть невульгарное) зло (сетевые инструменты) превратится в большое (технику). Начав с описания дрейфа, Хайдеггер выбирает надежность сетевого, «мирного», уровня, но с ней в пределе невозможно, да и незачем работать, более того, она не исключает дрейфа, а погружает его в себя. Ставка на надежность онтических или хронометрических инструментов, обобщенного делопроизводства, оборачивается эскалацией надежности, из-за которой не остается ничего, что могло бы говорить о возможности принципиально иного «раскрытия» сущего как такового – в модусе, отличном от техники. Атомная бомба не просто взрывается в поэме Парменида – сама западная метафизика оказывается настолько надежным устройством, что с ней уже невозможно ничего поделать.

Издержкой декларативной для модерна претензии на автономию, самообоснование или новое начало является проблема с масштабированием: изоляция той или иной инстанции знания, способа обоснования, локуса природы или модуса существования вещей или людей оборачивается неопределенностью в любой возможной схеме соотнесения уровней, которая бы позволяла прочерчивать траектории того, что можно связывать друг с другом, а что нельзя. Сама проблема синтеза появляется там, где не все хорошо синтезируется. Так, вопрос о том, можно ли объяснить свободу воли квантовой неопределенностью, является не «фактическим» вопросом, который может когда-либо получить позитивное научное решение, а метакатегориальным вопросом связывания различных уровней, который сам определяется специфической неопределенностью в устройстве знания: мы спрашиваем не только о фактическом положении дел, но и о том, можно ли одно положение дел связывать с другим, а потому просто воспроизводим исходное затруднение. Как только мы лишаемся (вместе с Кантом) общей конструкции «мира», как только распадается «цепь бытия» или scala naturae , возникает двойной эффект сбитого масштаба: с одной стороны, ничто ни с чем не связано, с другой, все может быть связано со всем, причем в самых неожиданных местах и в разных степенях. На уровне знания это дает повод как для «вульгарных» объяснений и их критики, так и, наоборот, для глобальных теорий, социально-политического или любого иного характера («мир-система» и т. п.). Важно отметить эту особенность в качестве своего рода метапринципа ненадежной масштабируемости, который сам может быть истолкован в рамках того или иного подхода, той или иной частной связи. Соответственно, как будет показано далее, модернистская «несоразмерность» является структурным моментом, для которого нет «адекватного» языка, так что обращение к любой ее частной (де)конструкции (например, за счет погружения в социально-политическую теорию колониализма с его производными в литературе), хотя и позволяет значительно продвинуться в локальном прояснении ситуации, не говорит о том, как можно было бы устранить эту несоразмерность, как окончательно скоррелировать мир в каждой его точке, выстроив строго калиброванную (или магическую) систему.