Дмитрий Кралечкин - Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм

Хижина превращается не в нору и не в лабораторию, а, скорее, в явку, то есть место конспиративных встреч и саму такую встречу. Действительно, явка – это не что иное, как «дом», защищенный в своей сингулярности безопасности и удобства от любого неправильного использования – в том смысле, что на конспиративной квартире, к примеру, могут происходить и другие встречи, неконспиративные, однако они никак не меняют статуса явки. Обычные встречи или обычные жильцы, способные сдвигать точку безопасности и удобства в каком угодно направлении, не влияют на статус явки, пока она не заявлена как явка, то есть пока уникальный статус места встречи не стал открытым для каждого, в том числе и для того, кто не должен там ни с кем встречаться. Явка, таким образом, совмещает два принципиально несовместимых момента: максимальную конвенциональность (она может быть где угодно и проходить в какой угодно форме) с максимальной надежностью, то есть непреложностью, неотменимостью и априорностью. Метафора «встречи», достаточно важная для Хайдеггера и выступающая аналогом для трансцендентального (или «фактического») описания опыта как такового [56], в явке получает такое развитие, которое меняет «встречу» до неузнаваемости: явка конституируется так, чтобы при определенных условиях «встретившиеся» не встретились, и наоборот. Сколь угодно большая конвенциональность засчитанных встреч говорит о возможности максимального удобства: например, в ситуации конспиративной встречи можно обойтись минимальным знаком, хотя в обычных, неконспиративных, условиях для того же самого результата мог бы понадобиться длинный разговор. Более того, никакой собственно «встречи» как обмена и контакта в таком случае не нужно, поскольку явка сама берет на себя эту функцию «встречи», раппорта, который, таким образом, снимается как задача с непосредственных фигурантов встречи (ничто не мешает, например, представлять в качестве явки эпизоды выхода в интернет с определенных ip-адресов, внешне никак не скоординированные). Максимальная безопасность явки указывает на то, что структура встречи (или открытости) в ней уже задана, но что еще важнее – заданы условия использования этой открытости, каковое сводится к ее подтверждению. Иными словами, применение явки всегда хотя бы отчасти носит автореферентный характер – она, конечно, может использоваться для какой-то полезной коммуникации, но прежде всего она подтверждается, удостоверяется в качестве сохраняющейся, а потому не требующей какой-то дополнительной работы. Хрупкость и ограниченность явки (она существует до того момента, пока ее трансцендентальная структура не будет провалена, то есть разоблачена в качестве того именно, чем она является) не может быть, однако, аргументом против того, чтобы уподоблять бытие той функциональной точке, в которой она работает, – скорее, этот пример указывает на тот переход в движении Хайдеггера, в котором решать возникающие концептуальные проблемы традиционным философским инструментарием становится все сложнее. Если хижину невозможно защитить периметром из другой хижины, возможно, ее следует оградить явкой.

Обычное для Хайдеггера обесценивание «маскировки» и verstellen , сокрытия того, что уже было открыто или может быть открыто, подталкивает к такому же обесцениванию «заговора», который как термин встречается, в частности, в семинаре о Пармениде [57]. Действительно, заговор всегда представляется чем-то производным, искусственной попыткой создать тайну там, где ее могло и не быть. То есть заговор – лишь один из примеров махинаций и манипуляций. Однако эта оценка не окончательна. Не оказывается ли Хайдеггер именно в позиции своего письма, вынесенного в секретное пространство дневников и трактатов, все больше заговорщиком, который, правда, готовит заговор другого, онтологического толка? Более того, не является ли сама история бытия не чем иным, как историей заговора, что косвенно подтверждается производной фигурой еврейского заговора, выписанного именно как момент истории бытия?

В исследовании Люка Болтански «Тайны и заговоры» [58]для объяснения распространенности теорий заговора к началу XX века и появления детективных и шпионских жанров вводится конструкция очевидно онтологического типа. С одной стороны, есть мир, а с другой – реальность. Реальность – то, что конструируется все более жесткими политиками национального государства, например в экономике (планирование, национальные банки и т. д.) и массмедиа. Следуя отчасти за Фуко, Болтански представляет свою теорию модернизации как незавершенного, неполного процесса: модернизация и модернизм возможны там, где реальность еще не вполне совпадает с миром, поскольку последний – это просто то, что не укладывается полностью в официальные репрезентации. Например, финансовый крах 2008 года стал событием «мира», а не реальности (не «реальным» событием), поскольку его причины не получили отображения в официальных репрезентациях и были восстановлены лишь постфактум. В социальном мире даже сейчас может случиться нечто такое, что не сводится к реальности, что ставит под вопрос ее саму, вызывает к ней недоверие. Мир – это не столько то, что «за» реальностью, сколько прореха в реальности (лакановские обертоны такого определения очевидны, но для Болтански и данного обсуждения не столь важны). Мир состоит из всех тех причин, которые не могут считаться причинами, поскольку одна из задач официальных репрезентаций – определять, что может быть причиной для такого-то следствия, а что – нет (например, невозможно вылечиться, используя неофициальные лекарства, услуги знахарей и т. п.), то есть мир оказывается одновременно избытком по отношению к реальности и ее собственным недостатком, который, однако, невозможно присвоить. Распространение теорий заговора, детективных жанров и одновременно рождение социологии – все это следствия попыток сконструировать реальность, которые не могут быть вполне успешными. Соответственно, представление о самой возможности заговора конструируется как искаженная проекция самих усилий по конструированию реальности (то есть в этом смысле теории заговора всегда «критичны» по отношению к легальной реальности) и одновременно как обесценивание официальности реальности, ведь если есть один проект по такому конструированию, то может быть и другой. Эпистемологическое место самого концепта «заговора» сближается с позицией социологии как науки, которая такими авторами, как Карл Поппер, принципиально отрицающими какую-либо коллективную агентность, отвергается в качестве варианта заговора (вместе с марксизмом и т. д.).

Различие мира и реальности (или реального и реальности) интересно тем, что оно не выходит за пределы общего модернистского словаря, исчерпывающего возможности самоописания модернизма (и в этом смысле постмодернизм представим просто в качестве акцентирования такой ограниченности и замкнутости, перформативного эффекта самоописания словаря в его собственных терминах). Так, Ален Бадью указывает на то, что весь XX век проходит под знаком «страсти реального» [59], навязчивого поиска реального как такового. Оппозиция мира и реальности уже говорит о том, в каком направлении должен идти поиск: реальность дана, тогда как мир является тем, что не может быть данным, хотя постфактум даны его производные (войны, кризисы и т. п.). Речь о том, что распределение причин и агентов в этом зазоре между миром и реальностью всегда осуществляется постфактум, и именно в нем и появляется понятие заговора, позволяющего описывать в качестве агентности то, что, возможно, вообще ее не предполагает и даже не имеет причин. То есть это определенная рационализация такого разрыва, но в то же время и его проекция в сферу собственно легальной рациональности. Заговор позволяет сохранить агентность, а потому выполняет терапевтическую, успокоительную функцию, ведь в конечном счете гораздо лучше, если за необъяснимыми явлениями скрывается чья-то злая воля, чем вообще ничего.