Анна Ямпольская - Искусство феноменологии [litres]

Итак, философский прорыв Остина заключался в обнаружении действенности речи, в выявлении заложенного в ней потенциала к изменению положения дел и создания новых социальных связей. Деррида не столько критикует Остина, сколько меняет перспективу исследования: его интересует не то, каким образом, в каких именно речевых актах меняется положение дел, а то, каковы условия возможности такого изменения; он ищет исходный феномен, который стоит за иллокутивной силой перформативного высказывания, и находит его в доверии. Социальная значимость доверия двойственна: с одной стороны, доверие как вера в институции, механически порождая некую сакральную или трансцендентальную инстанцию, обеспечивающую нерушимость социальных обязательств, стабилизирует общество в целом, с другой стороны, доверие Другого и к Другому дестабилизирует уже «готового» (то есть находящегося в плену анонимных структур) субъекта; в итоге доверие оказывается условием возможности для субъективации как таковой. Как мы видим, для Деррида дестабилизация субъекта, предполагающая вторжение чужой речи в мою собственную, означает, в частности, что событие обещания (если оно имеет место в качестве такового, то есть именно как событие) должно оставаться в тайне, в недоступности и недостоверности. Исходный пункт Деррида – отождествление событийности с деавтоматизацией – мы встречаем и у Арендт, которая видит в свободном акте субъекта способность к чудотворению, то есть к прерыванию любых автоматических форм социальной жизни. Тем не менее проблематика трансформации субъекта, столь существенная для Деррида, остается за рамками работы Арендт, которая сознательно ограничивается политическим анализом плюральности; именно политическая плюральность, а вовсе не этическая инаковость отдельного Другого, является условием для субъективации субъекта в поступке. В то же время некоторую тревогу вызывает эстетизация этического и политического, которая служит своего рода концептуальной предпосылкой и для Деррида, и для Арендт: эстетический акт, будь то литературное творчество или суждение, служит основной моделью для описания трансформации субъекта, его отношений с Другим и другими. Возникает вопрос: не является ли подобная приверженность эстетической модели с философской точки зрения такой же наивной, как и простодушный сциентизм классиков аналитической философии?

Мы закончили предыдущую главу на том, что явление субъекта самому себе в слове оказывается проблематичным. Но можно ли явить само прощение – или же дар, одной из форм которого прощение является? Связь прощения и дара, которая так хорошо видна во французском языке (don, pardon) или в английском (give, forgive), выходит за рамки этимологии; она зафиксирована уже у Августина в его учении о единой сущности дара и прощения. Бог прощает грешников gratis, то есть даром; благодать Божественного прощения не дается в обмен на хорошее поведение, а является свободным актом любви Бога к человеку [463]. В нашей цивилизации – в нашей «иудео-христианской культуре», как говорил Деррида, – именно божественное прощение служило и служит моделью для прощения человеческого. Мы призваны прощать другим даром, как Бог прощает нас. Другими словами, для того, чтобы понять, что такое прощение, надо подумать о том, что такое дар.

Что же мы называем даром, какой смысл вкладываем в это понятие? Мы обычно определяем дар как подарок; в самом деле, в отличие от покупки или обмена, даритель отдает другому человеку нечто, не ожидая ничего взамен. Но на самом деле так не бывает или почти никогда не бывает: как мы все знаем из опыта социальных отношений, дар подразумевает благодарность, если не материальную в форме отдаривания, то хотя бы символическую, например, вербальную, как минимум простое «спасибо». Как показал Марсель Мосс, изучавший структуры дара и обмена в архаических обществах, дарение и возмещение подарка представляют собой не просто примитивную форму торговли, но играют важную роль в установлении социальных структур и цементировании социальных связей. Обмен подарками – это не торговля в чистом виде, потому что в отличие от дарения при продаже устанавливается определенная цена; покупатель обязан возместить продавцу стоимость вещи, его можно к этому принудить. Социальная система, основанная на даре и отдаривании, предполагает, что отдаривание происходит в известном смысле добровольно. В каком же именно смысле? Возьмем пример из обычной жизни: социальные конвенции предполагают, что мне следует так или иначе отблагодарить того, кто пригласил меня в гости, но как именно – принести что-то с собой (то есть частично возместить расходы на ужин), «потратиться» на цветы для хозяйки (сделать символический, то есть бесполезный с практической точки зрения подарок), пригласить в ответ к себе домой, оказать какую-то нематериальную услугу (скажем, свести с нужным человеком) или же ограничиться словесными благодарностями и комплиментами – тут я решаю сам, это область моего свободного произволения; однако та или иная форма возмещения предполагается. Если сам одариваемый по тем или иным причинам возместить подарок не может, то отдаривание берет на себя общество: те, кто жертвует на благотворительность, справедливо пользуются общественным уважением. Одной из форм дара является возмещение ущерба: мать учит маленького ребенка просить прощения за проступок, то есть в известном смысле признание вины и просьба о прощении «возмещают» ущерб там, где материальная форма возмещения ущерба оказывается невозможной или же неуместной. Итак, дар представляет собой «тотальный социальный факт»; это не частный социальный феномен, а один из существенных способов функционирования человеческого общества в целом. Но что будет, если взглянуть на проблему дара и прощения по-другому, не с социальной точки зрения? Что в случае дара происходит с субъектом?

Как и обещание, дар и прощение разыгрываются сразу на двух совершенно различных уровнях – как на уровне социальных условностей и конвенций, так и на уровне глубоко личном, на уровне моих отношений с Другим как уникальным и единственным. И на этом уровне о даре имеет смысл говорить только в тех ситуациях, когда об отдаривании речи уже не идет. С социальной точки зрения правильно и верно, чтобы благотворитель получал нечто взамен (иначе никто и давать не станет); но главный этический текст нашей цивилизации, Евангелие, ясно говорит, что те, кто дает милостыню напоказ, «уже получают награду свою» в виде человеческого уважения; милостыня напоказ – это не только подарок бедняку, но еще и вклад в свою символическую репутацию. Хорошо, а как насчет анонимных пожертвований? Нет, давать надо так, чтобы «правая рука не знала, что делает левая»; повышение самооценки за счет добрых дел может быть психологически выгодной стратегией, но это тоже не дар в чистом виде. Тогда возникает вопрос: а бывает ли вообще такая вещь, как дар, или же чистый дар, свободный от всякого отдаривания, чистое прощение – это философские и религиозные конструкции, не имеющие отношения к реальной человеческой жизни?