Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Управленческий аппарат – вопреки его убеждению в своей эффективности – это антиинженерная, антиученая и антитворческая сила. Это – как раз та твердая древесина, та косная материя, которой обрастает некогда гибкий росток «фаустовской» культуры, лишаясь гибкости и способности развиваться. Сегодня эта «оргструктура» раздулась от самомнения, полагая, что она может «управлять качеством» работы предприятия или вуза – причем именно благодаря тому, что будет гасить всякое творчество и импровизацию живых умов. Все эти управленцы среднего и низшего звена не имеют ни малейшего представления о процессах, которыми они управляют (не говоря уже о том, что они не знают, кто такой Фауст).

Именно о таком управляющем болванчике и пишет О. Шпенглер, представляя его как главный симптом грядущего заката и гибели «фаустовской» политехнической цивилизации: «Образ современного волшебника: работник, стоящий у распределительного щита с его рубильниками и надписями и с помощью этого щита простым движением руки вызывающий к существованию колоссальные действия, не имея об их сущности ни малейшего понятия, – есть символ человеческой техники вообще» [302] Шпенглер О . Закат Западного мира. С. 964. . Не великий ученый-физик, не инженер-изобретатель, а оператор, не ведающий толком о тех силах, которыми он управляет, но стоящий у командного пульта, привел к чернобыльской катастрофе. Офисный пролетариат – как и всякий пролетариат – норовит установить свою диктатуру, свергнув аристократию политехнической мысли. Именно он установил правило: «Изобретателя в цех не пускать!» Ведь мысль изобретателя вечно стремится к новому – а это сорвет налаживаемый процесс производства. Закат Западного мира начинается тогда, когда изобретение превращается в стандарт: «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно, и мы тебя стандартизируем».

Даже великий О. Шпенглер – как говорится, в силу своей исторической ограниченности – не понял до конца смысла сцены на большом дворе перед дворцом в «Фаусте» гениального И. В. Гете, потому что не дожил до тотальной диктатуры офисного пролетариата. Сцена такова: бесы-лемуры, ведомые Мефистофелем, роют могилу еще живому, но ослепшему Фаусту. Бесы спрашивают, что им делать: «Зачем мы шли, о том забыли сами». (Как это характерно для «вспомогательного аппарата»!) Мефистофель велит положить на землю одного из бесов и снять с него мерку, чтобы определить размеры Фауста – для его могилы. Бесы принимаются за работу – а из дворца выходит Фауст, который ничего не видит и ничего не понимает в действиях «технического персонала» . Он думает, что начались широко задуманные им мелиорационные работы: надо отгородить море дамбой, а болота – осушить, прорыв каналы. Фауст счастлив: «Как звон лопат ласкает ухо мне! Здесь вся толпа мой замысл исполняет». Вдохновленный свершимся триумфом науки и техники, он произносит наконец те слова, которые так долго ждал от него Мефистофель: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – и умирает, как то и было предусмотрено договором. Персонал, возглавляемый эффективным менеджером Мефистофелем, хоронит его. Он копал ученому могилу, а вовсе не прокладывал каналы по его проекту.

Основатели Франкфуртской школы М. Хоркхаймер и Т. Адорно бежали от фашизма в Америку – и быстро сделали для себя горький вывод: в их творчестве не нуждается ни гитлеровский тоталитарный режим, ни режим демократический. Что один, что другой поражены шпенглеровским «закатом» – чумой технократии, которая несет неизбежную смерть гуманитарной культуре.

Но жить перед лицом этой смерти, как призывал М. Хайдеггер, представители Критической Теории не хотели. Они хотели побороться с наступающим безличным чудовищем Das Man – универсальным духом стандартизации и технологизации, который у М. Хайдеггера диктует моду на все, плодя конформизм. Чтобы поразить это чудовище в самое сердце, М. Хоркхаймер и Т. Адорно решили выяснить, где оно находится, – и создали Критическую Теорию из теории отчуждения раннего К. Маркса, глубинной психологии и теории музыки.

Движущей силой научно-технического прогресса и первопричиной заката Западного мира М. Хоркхаймер и Т. Адорно сочли разум, превознесенный до небес Просвещением. Этот разум, а не какой-то мифический Мефистофель и не какая-то мистическая «фаустовская» душа заставляет научно-технический прогресс развиваться без границ. И объяснение этому может быть дано чисто психологическое.

Суть разума, по мнению М. Хоркхаймера и Т. Адорно, прекрасно воплощена в истории про хитроумного Одиссея, проплывавшего мимо острова сирен. «Одиссея» описывает, как ему удалось послушать их сладостное пение – и остаться в живых (все прочие мореплаватели направляли свои корабли к острову, стремясь продлить наслаждение искусством, и гибли). Изобретение Одиссея состояло в том, что он велел команде судна залепить уши, а себя привязать к мачте и не слушать его команд, как бы он ни требовал направиться к острову.

Сказанного было достаточно, чтобы М. Хоркхаймер и Т. Адорно произвели глубинное психоаналитическое толкование этого мифа. Команда судна предстала у них рабочим классом, который лишен доступа к наслаждению искусством. А Одиссей стал олицетворением технократического просветительского разума. Он не получил никакого наслаждения от искусства сирен – ведь наслаждение может получить только тот, кто всецело ему отдается. Одиссей велел связать себя – и не поддался искушению насладиться искусством. Но он познал искусство сирен теоретически – и теперь, что называется, «был в курсе». Отныне наслаждение для него свелось к познанию. Познать пение. Познать музыку. Познать любое искусство. Познать любое человеческое занятие. Познать природу. Познать все, проникнуть во все, все поставить себе на службу.

Но разум не может наслаждаться природой. Видя дерево, он не любуется его красотой. Он прикидывает, сколько из него выйдет пиломатериалов. Знание – сила, а потому познающий разум пытается поставить себе на службу все им познанное.

Логика развития отношений разума и природы такова. Вначале разум подчиняет животных, которые эксплуатируются как вьючные или ездовые. Затем начинают эксплуатироваться растения, которые заставляют давать урожаи. Наконец дело доходит до эксплуатации неживых «природных ресурсов» – угля, руды, нефти. И разумеется, начинается эксплуатация машин.

Показательно, что в СССР, где идеология пламенно осуждала «эксплуатацию человека человеком», никаких возражений не вызывали такие таблички, как «эксплуатация природных ресурсов» и «отдел технической эксплуатации». (Сегодня появилось новое выражение – «ресурсный центр», которое обозначает, например, кафедру в университете как «месторождение» мозгов для эксплуатации.)