Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Позвольте мне сделать два замечания в связи с Лаканом. Вы нападаете на его идею о «стадии зеркала, формирующей функцию Я» как на «догматическое представление о пра-психозе, изначальном и исходном психозе у ребенка, – представление, мотивы возникновения которого коренятся не в психоанализе, а в замаскированном католицизме, в сюрреализме и парафилософии». О Лакане ничуть не в меньшей степени, чем о Вас, можно сказать, что у него проявляется свободно скользящее, парящее по воздуху говорение, которое тоже чувствует себя обязанным хайдеггеровскому ощущению, что «говорится само собой», что «язык-доверительно-сказывает-нам-свою-сущность». Но, как мне представляется, решающее значение тут имеет то, что Лакану в его время пришлось преодолеть почти непреодолимое препятствие, чтобы пробиться к новому месту речи, – а именно то, что он назвал душевной болезнью западного человека, фикцией идентичности, верой в надежное и сохраняющее свою тождественность Я, принципиально живущее в мире с самим собой. В этом фетишизме идентичности взаимно отражаются друг в друге европейский этноцентризм, буржуазная идеология приспособления и невротическое отгораживание от Других. Напротив, Лакан конституирует Я как Я-Другого. Эта новая концепция, имеющая подрывное значение, обрела наиболее известное свое выражение в переворачивании фрейдовского правила «где было Оно, должно стать Я» и превращении его в тезис «где было Я, должно стать Оно». Столь смелая затея потребовала демифологизации когерентного, транспарентного, интегрального Я, – и Лакан счел очень своевременными и подходящими для этого определенные прорывы в психологии и эстетике того времени, а вдобавок – художественные откровения каких-нибудь Сальватора Дали или Ханса Беллмера – ведь там появляются изображения расколотого и разделенного на куски тела. И то, что у Вас называется диадической структурой, в лакановской формуле влечений (Begehren) уже определенным образом присутствует как желание Другого: это формула, которая открывает возможность мыслить диадами, симбиозами, резонансами, пронизывающей проникновенностью, сферами. Поэтому для меня вовсе не столь драматичны дистанции, разделяющие Фрейда и Лакана, с одной стороны, и Башляра и Махо, с другой.

П. С.:Это, пожалуй, верно подмечено. Моя реальная близость к тому, что говорит Лакан, очень велика, а еще большее родство – в процедурах. На мой взгляд, Лакан всегда гораздо больше прав в том, что он делает, чем в том, что он говорит. Он, кажется, постоянно желает напоминать о том, что истина проявляется в перформансе, а не в высказываемых тезисах. Поэтому с его учением не справится тот, кто пожелает с бухгалтерской дотошностью выяснить, что именно было сказано. Лакан по большей части отнюдь не способствует тому, чтобы сложилось ясное представление о нем и чтобы все прекрасно улеглось в голове. Его никогда нельзя понять настолько, чтобы встроить в собственную систему мнений, – только после его смерти возник довольно таки отталкивающий эффект: так называемые ученики, прикрываясь его именем, занимают посты, ведут колонки – и всегда претендуют на доскональное знание того, чтó именно он думал и чтó именно подразумевал.

Проблемы с Лаканом для меня начинаются там, где он отдает дань культу Фрейда, шумихе вокруг медицины, идеологии командира в белом халате, как они были свойственны XIX веку, и тогда, когда он подпадает под власть клинической догмы, в соответствии с которой психическое надо исследовать, идя от патологии.

Г. – Ю. Х.:Он, как-никак, был психиатром.

П. С.:К сожалению, он был психиатром. Но, выступая в качестве психотерапевта, не следует быть врачом – надо быть предпринимателем. А вдобавок, вероятно, и специалистом по рекламе или драматургом; во всяком случае, приходится заниматься профессией, в которой суть дела заключается в том, как ты говоришь с людьми – как обращаешься к ним, как ожидаешь ответа, как откликаешься, как вызываешь на разговор, как сдерживаешь себя в каком-то проекте, предоставляя свободу другим. Медиализация психологии – это путь в тупик, культурная катастрофа.

В седьмой главе «Сфер I» я пытаюсь разработать психоакустическую конституцию субъекта, еще не ставшего субъектом, в процессе чего показываю, как при самом первом прикосновении – словно при первом причастии – еще до обмена знаками происходит приветствие, пронимающее до глубин. Тут – нечто вроде приветствия на евангельской частоте волны. Изначальное пространство души – это звучащая полость, в которой разыгрываются игры приветствия и звучат пророчества – до рождения и после. Сквозь нее протянута акустическая пуповина, согласующая голоса и способность их слышать. Вероятно, многие люди именно потому так любят какие-то звуки, а иногда испытывают просто наркотическую зависимость от музыки, что тональность этих звуков соответствует частоте, на которой они получали приветствия <���в материнском чреве>. Им нелегко расстаться с этой первой музыкой, потому что они остаются связанными с тем изначальным акустическим благовестом, с самими первыми акустическими предвестиями их жизни, первыми акустическими прорицаниями ее. Впрочем, Лакан весьма хорош как кудесник языка, как мастер вызова, импровизатор и клоун. Мне бы только больше понравилось, если бы он начинал не со столь зафиксированного на зрительном восприятии концепта, как стадия зеркала, а с музыковедческой теории, в которой дуальность интерпретировалась бы как дуэт.

Ведь Лакан открыл тот факт, что пациенты подобны музыкантам, которые не справляются с теми пьесами, которые они исполняют. Невроз – это хроническое фальшивое, нечистое исполнение. Если мы рассуждаем о бессознательном, то, по сути дела, имеем в виду лишь то, что говорящий не сам говорит многое из того, что сказывается в его языке, – или, наоборот, что он пытается не говорить того, что в нем хотело бы выдать себя. В силу этого говорящего с головой выдает его язык. Эти предательские сообщения способно услышать ухо психоаналитика – на основе интуиции, сделавшейся профессиональной. Аналитическая аранжировка служит для того, чтобы передать то, что было выдано, обратно – тому, кто себя выдал.

Очень бы хотелось, чтобы психоанализ смог научиться немного отходить от свойственной ему фетишизации зримых образом, которые якобы выступают символами, и от его безумного представления об отношении к объекту, а также от романтизации психоза, которая расцвела пышным цветом в Париже в те времена, когда лакановская секта достигла пика своего влияния. Однако сильную сторону психоаналитического движения составляет то, что его представители были способны к работе над ошибками – к творческой работе над ошибками своих учителей и наставников. Поучительные процессы развития в психологии, которые приносят современное знание о человеке, начинаются в биографиях тех отдельных великих ученых, которые внесли весомый вклад в психологию, – но дальше они выходят за пределы этих биографий, чтобы обрести статус подлинно обучающей институции, которая существует дольше, чем живет поколение самих исследователей, а потому делает возможным долготерпение, – в результате психика и знание о ней просуществуют еще очень долго, и нас, вероятно, еще ждут сюрпризы и потрясения. На этом поле продвижение вперед происходит в первую очередь благодаря гениальным ошибкам. Моя работа относится к той фазе, на которой происходит корректировка рывка вперед, осуществленного Лаканом и другими.