Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.:Позвольте мне попытаться подвести итог и наметить переход от «Сфер I» ко второму и третьему тому Вашей сферологии. Будет ли Хайдеггер, которого я здесь упоминаю как представителя традиционной философии, которая, несмотря на все, осталась академической, – будет ли он играть роль и при дальнейшей разработке Вашего проекта? Не получится ли так, что Ваше образное, поэтическое, подвижное и изменчивое мышление – как Вы его понимаете – захочет покинуть этого в конечном счете все-таки статичного, прикованного к миру понятий автора, вдоволь с ним поупражнявшись? Чем больше я вникал в Ваши тексты, тем больше у меня крепло впечатление, что чудодейственная формула Ваших поисков «золота» человеческого существования была найдена скорее в области морфологии, о чем и свидетельствует само понятие сферического. Именно оно позволило Вам создать поэтику пространства, которая в то же время оказывается поэтикой смены образов, поэтикой перехода от одного пространства к другому. Здесь невозможно не заметить близости к Рильке, к Шпенглеру, к Мишо, к Башляру, к Батаю.

Что касается Освальда Шпенглера, то Вы оцениваете его как одного из самых значительнейшых теоретиков пространства – выше мы уже упоминали Лео Фробениуса, различавшего культуры, в которых доминирует чувство замкнутого пространства, и культуры, в которых доминирует чувство простора, и это различение было произведено под решающим влиянием Шпенглера. Но Вы и недвусмысленно отмежевываетесь от него, подчеркивая: после неудавшейся насильственной попытки Шпенглера «изолировать все культуры как живые существа наивысшего ранга» предлагаемые Вами «исчисления о начале и изменении образа сфер» представляют собой первую возобновленную попытку отвести понятию формы наивысшее место в науках о культуре. Вопрос: какую роль играет в Вашем проекте это понятие? Или форма – лишь иное выражение для обозначения образа-гештальта?

П. С.:Я употребляю в своей книге выражения «образ-гештальт» и «форма» как синонимы. Разумеется, я сознаю, что любой, кто сегодня, выступая в роли теоретика культуры, говорит об образе-гештальте, непременно должен прояснить свое отношение к Шпенглеру. Я убежден в том – и говорю это без всякой задней мысли, – что мы не готовы понять Шпенглера, если вообще кто-то догадывается, о чем он говорит, потому что не готовы понять проблему, которую он решал – или, лучше сказать, которая владела им. Почему? Главное открытие, которое сделал Шпенглер как мыслитель, состояло в том, что он увидел: формы живут своей собственной жизнью – весь его гений проявился в этом. Для него, как и для выдающихся представителей структурализма, последовавших за ним, – прежде всего для Проппа [167] Владимир Яковлевич Пропп (1895–1970) – российский и советский ученый, филолог-фольклорист. и Леви-Стросса, – люди имеют значение только как агенты, следующие велениям форм; последние начинают существовать до них, осуществляют себя во всей их деятельности и выходят в значении своем за их пределы. Можно было бы вложить в его уста формулу – по аналогии с известными словами Маркса, – что вся история есть история противоречий и конфликтов между формами. Форма, которая интересует Шпенглера в первую очередь, и есть то, что он называет культурой.

Понятие формы у Шпенглера, которое – через высказанную Гете идею перворастения – восходит своими корнями к самой аристотелевской зоологии, сформировано насквозь органологически, оно принадлежит к языковой игре, практикуемой философией жизни, в которой жизнь рассматривается как субстанция, а индивиды – как акциденции. Только по этой причине Шпенглер смог считать то, что он называет «культурами», «живыми существами наивысшего ранга»: он подразумевает тем самым, что существует закон образа-гештальта, некое должествование, накладываемое структурой, которое определяет, что в культуре – в той или иной точке кривой, которую она описывает, – должны иметь место события, актеры и институции только известного, формально предопределенного качества – и никакие иные. Нельзя отрицать за этой идеей известную логическую силу, хотя примеры, которые приводит Шпенглер, остаются сомнительными и часто больше озадачивают, чем убеждают.

В мышлении XX века морфологический импульс наличествовал всегда, хотя гуманисты и сторонники историзма делали все, чтобы отодвинуть его на дальний план. У морфологов и структуралистов общее то, что и те и другие находятся под впечатлением формальных порядков, которые ставятся выше жизни, выше трудов, выше языка индивидов и целых народов и, словно структурные боги, властвуют до тех пор, пока не будут свергнуты другими порядками, – и у структур тоже случаются закаты богов. Это – идеи, воспринять которые люди еще не готовы, потому что они описываются словами, употребляемыми в переносном смысле.

Для того чтобы объяснить, как я пришел к своему пониманию формального, мне придется избрать несколько иной подход. Идеи Шпенглера о морфологии всемирной истории при этом не играют никакой роли, но тем большую роль, напротив, играет программа поэтики пространства , предложенная Башляром. В его невероятно познавательной, очень симпатичной, очень умной и очень наивной книге под таким же названием – «Поэтика пространства» – есть маленькая глава «Феноменология круглого», в которой я нашел два высказывания, указавших мне путь. Первое из них гласит: «Мир кругл вокруг круглого существования» – из этого вышла вся микросферология «Сфер I», причем тому способствовал второй тезис, а именно: «Шар геометрии – это полый, по сути своей пустой шар. Из него не выйдет хорошего символа для наших феноменологических штудий о полном закруглении».

Эти девизы имеют обязательную значимость для микросферологии, изложенной в первом томе, потому что я там, как было сказано, должен был иметь дело с малыми мирами, имеющими нежные стенки, – иметь дело с малыми мирами парной связи, симбиотической партиципации, интимного резонанса, о которых сразу же было ясно, что их образом-гештальтом не может быть шар, понятый геометрически, и что их, скорее, должны представлять «заполненные» округлые образования или «беременные» пространства. Поэтому именно «пузыри», а не идеально-точные «шары»; сферы в метафорическом смысле, а не сконструированные при помощи циркуля круглые конструкции или круглые космосы.

Но все меняется в принципе, стоит нам перевести взор, стоит нам только посмотреть на крупные формы, о которых заходит речь во втором томе, – не случайно он называется «Глобусы» и не случайно в нем говорится о боге и мире, поскольку и тот и другой мыслились традицией как инклюзивные шары. Но я полагаю, что смогу показать, что и бог, и космос никогда нельзя представлять как шары пустотелые. В центре «Глобусов» – то революционное изменение картины мира, которое было осуществлено греческим просвещением, относительно которого можно доказать, что оно было не чем иным, как проведением геометрического идеализма в космологии и логического идеализма в теологии – и связыванием первого со вторым. Здесь, в доктринах античной Академии, впервые проявляется метафизически заостренное внимание к понятию шара. От платонизма, который был ярко выраженным морфологическим идеализмом, начинает свое развитие мощная традиция метафизики шара, которая проходит сквозь всю западную историю идей до самого преддверия Нового времени, где с началом антиплатоновского эксперимента, который мы называем современностью, классическое наследие старой Европы словно бы разом погружается в забвение. Более чем двухтысячелетнее существование метафизики шара – это не мелочь. Тем не менее этот комплекс не только оставлен без внимания более поздней философией, но и практически игнорируется ею, так что у меня здесь не было никаких действительных предшественников из числа современников, кроме весьма редких исключений – например, Дитриха Манке [168] Дитрих Манке (1884–1939) – немекий философ и историк математики. , который в тридцатые годы опубликовал исследование о Всеохватывающей Сфере. Забывчивость сегодняшних школьных философов по отношению к таким идеям, благодаря которым они не могут непосредственно начать что-то свое, просто подкупает.