Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

При чтении Вашей книги у меня возникли два взаимоисключающих впечатления: с одной стороны, очень убедительным кажется то, как Вы ратуете за геометрический витализм, за более интенсивную конфигурацию жизни и теории, за связь эротики и образования форм. Так и хочется откликнуться на приглашение расслабиться под космическими сводами и испытать «перенос любви на Целое», – да, да, именно этот последний мотив – освобождение переноса от невротических проекций и его свободное включение в творческие процессы – я считаю одной из наиболее ценных идей Вашей книги. Озадачивает то, что Вы утверждаете, будто на других переносят не столько аффекты, сколько первичные познания о пространстве, первый опыт его восприятия. Но тут же возникает и другое впечатление, вызывающее скептическое возражение: неужели Вы в самом деле полагаете, что сможете добиться, чтобы Ваш проект был принят – после всего того, что мы знаем из истории, и прежде всего – оглядываясь на ужасы XX века?

П. С.:Ваш вопрос звучит так, словно Вы провоцируете меня определить свою позицию по отношению к книгам, написанным на злобу дня, – к книгам, авторы которых уверяют, что они поняли XX век. Тут в одночасье и ad hoc возник особый род литературы, которую можно было бы назвать литературой, подводящей баланс. Признаюсь, что испытываю легкий скепсис, оценивая эффективность тех попыток подвести итоги века, которые предлагались доныне историками и философами-моралистами; ведь я убежден, что взгляды на эту эпоху и ее катастрофы будут поверхностными до тех пор, пока конфигурация пространств, населений и идеологий не будет продумана на гораздо более глубоком уровне, чем это возможно на основе тех теорий, которые имеют хождение сегодня. Чтобы обеспечить более четкое видение проблем, я предлагаю политическую поэтику пространства, и только она позволит дать осмысленные диагнозы потерпевших крах политических пространственных образований.

Чтобы найти для этого правильное начало, важно серьезно отнестись к малым группам – именно в них происходят первичные человеческие одушевления (Erstbeseelungen), распространение интимной, душевной атмосферы; первичное образование сфер тоже происходит в малом формате; к малым группам надо относиться куда серьезнее, чем это делают имеющие хождение формы политической философии, которая, словно гром среди ясного неба, сразу же начинает с определения человека как zoon politikon [172] Политическое животное ( нем .) – определение Аристотеля (человек – общественное существо, живущее в полисе). . Против этого выступил уже Фома Аквинский, которого я, впрочем, не особо часто призываю в свидетели. Он выдвинул тезис: «Homo est animal magis familiale quam politicum» [173] «Человек – животное больше семейное, чем политическое» ( лат .). . Через этот аргумент так просто не перешагнешь, иначе будешь обречен на антропологическую слепоту, что отличает современные политические идеологии – как «народолюбивые», так и коммунистические, которые все без исключения чересчур невежественно политизируют человека, чересчур социализируют его и чересчур вовлекают в полемику. Чтобы смягчить элемент безумия в этих политических антропологиях, я регулярно возвращаюсь к простым ситуациям типа отношений матери и ребенка, отношений в любящей паре, отношений в малой и большой семье, если угодно – в первобытной орде. Предпочтение, которое я отдаю подходу, начинающему с малых форм, объясняется тем, что он учит удивляться существованию тех социальных ансамблей, которые превышают размером первобытную орду или простой клан и все же не распадаются в одночасье. Этнология – чудесная поправка к социологии, потому что она устремляет свой взор на дополитические формы жизни людей и малоформатные основополагающие отношения. Во всех единствах, которые имеют более крупный размер, уже следует предполагать в качестве предпосылки их существования наличие эффективных техник расширения и механизмов переноса, которые никоим образом не понятны, исходя из простых форм. Уже поддержание единства маленького «народа» требует необычайно сложного этнопоэтического процесса. Как это возможно, что десять тысяч, сто тысяч человек обретают единство в общем языке, в общей ритмике и ритуалистике, в поле общих этнокулинарных, этномедицинских, этноботанических привычек? Это – вопросы, которые следует поставить, чтобы сознавать, что придется иметь дело с невероятно сложными и, тем не менее, сплошь и рядом реальными и мощными процессами. Что, собственно, происходит там, где из первобытных орд возникают народы? Как следует мыслить такие этнотехнические процессы, такие самосотворения больших групп? Как действуют этнопоэтические связи, обращающиеся к истокам, на протяжении долгих исторических отрезков времени – и какие средства трансляции при этом используются?

Социологическая антропология, важнейшим автором которой я называю Дитера Классена [174] Дитер Классен (1921–1997) – немецкий социолог и антрополог. , предложила убедительное объяснение того, как обеспечивается рост культур в размерах: согласно ему, требуется сводить конструкцию более абстрактных крупных единств к универсально действующему механизму техник обеспечения уютности и способов установления дружбы, который заключается в переносе того, чему доверяют, на то, что вызывает недоверие, и в переносе семейного на то, что лежит за пределами семьи. Этим объясняется присутствие семейных риторик во всех крупных социальных структурах – именно в таких, которые меньше всего имеют общего с семьей, – в таких, как армии, Церкви, университеты, империи, национальные государства. Крупные формы живут тем, что они способны высасывать свое воображаемое содержимое из тех способов переживаний, которые присущи малым сферам; там, где такие переносы вызывающего доверие не удаются – как, например, в современной конструкции Европы, – там большая структура остается бездушной и переживается жителями как нечто недействительное или как Молох. Тайна большой политики – это, известным образом, постоянный процесс перекодирования малого в большое, конкретного – в абстрактное, можно также сказать: это – стресс постоянного переформатирования, перезагрузки. Она основана на постоянном подсовывании образов воображаемых сообществ посредством применения интимного, семейного кода на благо не-семейного, не-интимного.

Я все ближе подхожу к тому вопросу, перед которым Вы меня поставили. Может ли сферология с ее основополагающими допущениями объяснить взрывы насилия в отношениях между отдельными людьми и в отношениях между этносами, происходящие в этом подходящем к концу веке? На мой взгляд, ответ придется дать такой: проблема насилия еще отнюдь не описана верно, если феномен лопающихся сфер и раздавливаемых, как сосуд внешним давлением, жизненных сообществ не рассмотрен, начиная с первоистока. Именно с точки зрения сферологии можно хорошо понять, как бесчисленное количество людей XX столетия было резко вовлечено в катастрофические переформатирования их жизненных миров, и не нашло или не развило в себе психических средств, чтобы освоиться в новых отношениях и наладить в них такие связи. Неприязненное отношение к современным жизненным отношениям вообще делает затруднительным установление дружеских связей. Позитивные чувства родины и семьи, которые допускают перенос, стали весьма ограниченным ресурсом. Исходные пункты для позитивных, творческих переносов уже скомпрометированы как таковые <���все это стало недостаточно хорошим, чтобы желать спроецировать его на окружающий мир>.