Мераб Мамардашвили - Лекции по античной философии

Что такое число «пять»? Где оно? Здесь? В третьем, в четвертом пальце или это отдельно шестой предмет рядом с пятью пальцами? Не получается. И не увидишь этого, если не оказался в идее, то есть если не повернул глаза души, если не понял, что это есть структура как правило интеллигибельности, которое умещает в себе состояние моего правильного оперирования числом «пять», в котором я могу мыслить и оперировать числом «пять». Здесь мы оказываемся в лоне такого организованного мышления, внутри которого могут быть сформулированы зависимости, законы, или <...>, вещей. В какой мере? В той мере, в какой я могу о единичных, конкретных вещах говорить нечто осмысленное, упорядоченное, приписывать им регулярности и зависимости (то есть применять к ним язык закономерностей и зависимостей), в той мере, в какой я смогу рассматривать эти вещи и предметы как выполнения идей, как экземплярные, в конкретном виде реализованные выполнения идей. О тех предметах, которые я так представить не могу — а такие предметы существуют, — я не могу говорить ничего такого, чтобы это говоримое считалось или было бы языком законов и закономерностей, языком регулярностей, зависимостей и так далее.

Что же такое тогда идея как правило интеллигибельности, то есть понятности того, о чем мы говорим? Идея кровати есть идея, или правило понятности, нашей «кроватной» жизни, и, будучи этим, идея — это максимальный, предельно мыслимый вид предмета. А тот единичный предмет, о котором я могу нечто высказывать, есть предмет высказываний в той мере, в какой он есть или может быть представлен в качестве выполнения максимально, или предельно, понятого, или максимально мыслимо возможного. Если я могу представить предмет в качестве частного случая максимальных понятностей, тогда об этом предмете я могу формулировать закономерные, или законоподобные, суждения, могу высказывать о нем нечто в терминах логоса, то есть могу вступать в <���область>, где мои высказывания подчиняются законам непротиворечия (то есть я не могу одному и тому же предмету в одно и то же время приписывать взаимоисключающие признаки), где уже начинают работать формальные законы мышления.

В этом пассаже, воспроизводящем платоновскую мысль, кроме ее содержания, мы имеем еще одну вещь, очень важную, может быть, чисто стилистическую (я имею в виду стилистику мышления, конечно), которую нам нужно усвоить. Что сказал философ? Он сказал: вещи — воплощения идей. Что он сказал? Неужто это? Он сказал это. Но действительно ли он сказал, что вещи — это воплощения идей? Как мы понимаем? Вещи воплощаются в идеи. Мы ведь вкладываем наглядный смысл в употребляемые нами слова: значит, вещи рождаются от идей? У нас есть еще и классификация для мысленных акций такого рода: совершил такую мысленную акцию, высказал такое утверждение, значит, идеалист. Материалист будет это опровергать. Оставим в стороне спор школ. Повторим наш собственный вопрос: сказано это или не сказано? Ну конечно же, мы понимаем, что никогда и мысль такая Платону не приходила в голову — предположить, что вещи (единичные, реальные, материальные вещи) могут рождаться от идеи или что идеи могут воплощаться в вещь. Он говорил лишь следующее: я могу говорить нечто о предметах наблюдаемого мира, но не что-то вообще, а осмысленное, называемое мной наукой, в той мере, в какой я могу представить эту вещь в горизонте, внутри структуры ее интеллигибельности, которая есть идея. При этом, когда я говорю о вещах в терминах идей, идея не есть вещь <...>, [она] не где-то в особом мире, помимо вещей. Она реальна совсем в другом смысле, по сравнению с реальными вещами.

Вместо воображаемых точек, через которые я выбираю [точки жизни], представьте себе ту вещь, о которой я говорил на прошлых лекциях. Я называл ее топосом, местом. Я вскользь сказал, что Греции не существовало как географического места, потому что у греков не было единого <���национального> государства, они даже территориально не могли быть объединены, я уже не говорю о том, что они не смогли объединиться государственно. Но у них были «мёбиусные узелки», или «мёбиусные точки», в которых они собирались в качестве греков. Полис был бы усложняющим примером, потому что нужно было бы ввести некоторые оговорки, а пример, более относящийся к языку, — он простой, «Илиада» Гомера, но не как предмет, описывающий события. Я ведь предупреждал: произведение искусства в том смысле, в каком мне иногда приходится употреблять этот термин, не есть нечто описывающее, изображающее. Скажем, роман не есть роман о чем-то… Как собор у Виктора Гюго [90]не изображает нечто, а своими связками он порождает события и состояния, то есть он конструктивен по отношению к тому, кто входит в роман, или в собор. Греки были греками, входя в топос «Илиады», в «мёбиусную сетку», в ткань произведения, в данном случае эпоса.

Теперь мы понимаем, что Платон называет идеями топологические явления такого рода. Он сумел дать этому название, вот в чем было его открытие. Он открыл это как реальный эффект — есть эффект «кровати», эффект «домности», есть такие эффекты. Ну почему, черт возьми, мы должны обязательно какие-то стены вокруг себя иметь? Что это? Это топос, на котором, посредством которого, или через который, будет воспроизводиться наш человеческий облик. Другие существа, может быть, не будут жить в домах, а мы будем жить в домах и спать на кроватях. Теперь мы понимаем, что Платон открывает названия для этих топологических явлений (в том смысле, в котором я это определял, и, конечно, не в смысле математической науки, называемой топологией, хотя смысл перекрещивается, это можно и показать, но это не важно). Платон дал этому название «идеи» и сказал: имея идеи вещей, мы можем относительно этих вещей формулировать законы (в том числе математики: числовые пропорции и так далее). Рассмотрев мир как выполнение максимально понятого , и в той мере, в какой удастся их [(вещи)] так рассматривать, можно об этом мире осмысленно, научно и так далее говорить. Мы понимаем, что не было в философии эпизода (скажем, связанного с Платоном) появления философа, который по своей питекантропической отсталости приписал реальность идеям и, более того, приписал им способность рождать вещи.

Кстати, должен сказать, что здесь нет не только такой грубости — воплощения идеи в вещи как некоего наглядного акта воплощения, — а нет еще и идеи так называемого идеального, или действительного, мира, лежащего за тем, который мы видим, и являющегося другим, вторым миром, идеальным, в отличие от реального мира: за реальным миром якобы лежит платоновский идеальный мир, или мир идей. Платон никуда не помещал этот мир, хотя его тут же так поняли и упрекнули в этом, и упрек сохранился настолько, что Ницше большую часть своей философии построил на пламенной борьбе с тем, что он называл ненужным удвоением мира (считая, что Платон ввел это удвоение), и доказывал, что не нужно нам никакого удвоения мира: есть только один мир — феноменальный, — двух миров нет. Но Ницше сражался в действительности с культурной тенью Платона, но не с самим Платоном.