Артур Шопенгауэр - Краткий курс истории философии

При всем том, однако, Кант все еще, подобно Локку, сохранил вещь в себе, т. е. нечто такое, что существует независимо от наших представлений, дающих нам одни лишь явления, и в основе этих явлений именно и лежит. Как ни был Кант, по существу дела, прав и в этом, все же оправдания для этого взгляда нельзя было извлечь из установленных им принципов. Здесь поэтому была ахиллесова пята его философии, и в силу этой непоследовательности его система должна была вновь утратить уже достигнутое признание своей безусловной состоятельности и истинности: однако в последнем счете она все-таки этого не заслуживала. Ибо, несомненно, неверным было совсем не допущение за явлениями некоторой вещи в себе, какого-то реального зерна под столь многими оболочками – скорее, абсурдом было бы ее отрицание, – но ошибочен был лишь тот способ, каким Кант вводил такую вещь в себе и пытался примирить ее со своими принципами. В сущности, поэтому под ударами противников падало лишь его изложение (принимая это слово в самом широком смысле), а не самое дело, и в этом смысле можно утверждать, что выставленная против него аргументация все-таки, собственно, была лишь ad hominem, а не ad rem [77] Букв.: применительно к человеку, а не к делу (лат.). . Но, во всяком случае, здесь опять оправдывается индийская пословица: нет лотоса без стебля. Кантом руководило верное чувство той истины, что за каждым явлением лежит нечто в себе самом существующее, от чего явление получает свое бытие, т. е. что за представлением скрывается нечто представляемое. Но он захотел извлечь это нечто из самого данного представления, пользуясь для этого а priori известными нам законами последнего, которые между тем именно потому, что они априорны, не могут вести к чему-нибудь независимому и отличному от явления или представления; вот почему к этой цели надо идти по совершенно иной дороге. На непоследовательности, в которых запутался Кант вследствие ошибочного пути, взятого им в этом направлении, было указано ему Г. Э. Шульце , разобравшим вопрос, в своей неуклюжей и многословной манере, сначала анонимно в «Энесидеме» (в особенности с. 374–381), а затем – в своей «Критике теоретической философии» (т. 2, с. 205 сл.), тогда как защиту Канта, хотя без особенного успеха, вел Рейнгольд , так что дело оставалось при haec potuisse dici, et non potuisse refelli [78] Здесь: утверждается и не опровергается (лат.). .

«Схоласты, опираясь на Аристотеля, утверждали: прежде всего установим всеобщее – частное будет из него вытекать или пусть вообще находит себе потом место под ним, как может»

Независимо от шульцевской точки зрения я хочу еще раз на свой лад выдвинуть лежащую в основе всего этого спора подлинную сущность дела. Кант нигде не дал строгого выведения вещи в себе – скорее он ее заимствовал от своих предшественников, особенно у Локка , и удержал как нечто такое, в существовании чего нельзя сомневаться, так как она, собственно, разумеется сама собою, – он даже и имел на это некоторое право. Именно, согласно открытиям Канта, наше эмпирическое познание содержит такой элемент, который имеет доказуемо субъективное происхождение, и такой элемент, о котором этого утверждать нельзя: последний остается, следовательно, объективным, ибо нет основания считать его субъективным [79] Всякая вещь обладает двоякими свойствами: теми, которые могут быть познаны a priori, и теми, которые могут быть познаны только a posteriori; источником первых является схватывающий и истолковывающий их интеллект, вторые проистекают из сущности в себе определенной вещи, являющейся тем, что мы признаем у себя в качестве воли. – Примеч. автора. . Поэтому кантовский трансцендентальный идеализм отрицает объективное существо вещей, или их не зависимую от нашего понимания реальность, – отрицает настолько, насколько простирается в нашем познании априорное, но не далее, так как дальше недостает оснований для отрицания; таким образом, он допускает наличие того, что лежит вне этих пределов, т. е. все те свойства вещей, которые не могут быть построены a priori. Ибо a priori определима нами вовсе не вся сущность данных явлений, т. е. телесного мира, а только общая форма его явления, и ее можно свести на пространство, время и причинность вместе со всей закономерностью этих трех форм. Все же то, что остается неопределимым всеми этими a priori имеющимися формами, т. е. случайное по отношению к ним – это именно и есть раскрытие вещи самой в себе. Но эмпирическое содержание явлений, т. е. всякое ближайшее их определение, всякое выступающее в них физическое свойство, не может быть познаваемо иначе как a posteriori: эти эмпирические свойства (или, скорее, их общий источник) остаются поэтому принадлежностью вещи в себе как проявления ее самобытной сущности, прошедшие через среду всех априорных форм. Это апостериорное, которое в каждом явлении выступает как бы облеченным в априорное, сообщая в то же время каждому существу его специфический и индивидуальный характер, составляет, таким образом, материю являющегося мира в противоположность его форме . А так как материя эта совсем невыводима из столь тщательно отысканных Кантом, отмеченных верным признаком априорности, в субъекте пребывающих форм явления, а напротив, получается в остатке после вычета всего из них вытекающего, следовательно, обнаруживает себя как второй, вполне особый, элемент эмпирического явления и как чуждый этим формам придаток, но при этом, с другой стороны, вовсе не вытекает из произвола познающего субъекта, а скорее ему часто даже противостоит, – то Кант не затруднился отнести эту материю явления на долю вещи в себе, т. е. рассматривать ее как приходящую совершенно извне: ведь должна же она откуда-нибудь приходить, или, по выражению Канта, иметь какое-нибудь основание. Но так как, далее, мы совсем не можем изолировать таких лишь а posteriori познаваемых свойств и понимать их отделенными и очищенными от достоверных a priori, ибо они всегда выступают облеченными в эти последние, – то Кант и учит, что мы, познавая бытие вещей в себе, ничего, однако, не познаем сверх этого; иными словами, нам известно лишь то, что они существуют, но не то, что они такое: вот почему сущность вещей в себе и остается у него в качестве неизвестной величины, некоторого х. Ибо форма явления всюду одевает и скрывает сущность вещи в себе. Самое большее, что можно сказать еще, – это следующее: так как упомянутые априорные формы, имея начало в нашем интеллекте, присущи безразлично всем вещам как явлениям, в вещах же тем не менее наблюдаются весьма значительные различия, – следовательно, то, что определяет эти различия, т. е. специфическую разницу вещей, есть вещь сама по себе.