Шарль Лало - Введение в эстетику

Ученик Гегеля, Розенкранц, написал уже «эстетику безобразного» [61] Rosenkranz, Ае st he tic k des Hässlichen. Königsberg, 1853. . Но он отводит безобразному лишь роль выколотки, предназначенной для того, чтобы лучше оттенить прекрасное, условием которого оно тогда является, составляя, по гегельянской концепции, необходимый, хотя и отрицательный «момент», ибо «антитезис» не менее «тезиса» необходим для окончательного и единственно положительного «синтеза», объединяющего «момента» в гармоничном сочетании. Так, например, тень подчеркивает значение света, и лишь резкость музыкальных диссонансов дает почувствовать всю прелесть их разрешения в консонанс. Воззрение – не лишенное глубины, но недостаточное. Нужно написать еще книгу о «роли безобразного в искусстве», ибо оно играет в нем не просто отрицательную, но весьма положительную роль.

Нужно только хорошенько столковаться. То, что безобразно в искусстве, всегда и останется безобразным, и никакой роли – ни положительной, ни отрицательной – играть в нем не будет. Диссонанс усиливает впечатление от разрешающего его консонанса, но фальшивый звук этого не сделает; окружать красивую мысль поэмы различными банальностями отнюдь не значит увеличивать ее значение. Лишь перенесение безобразного из одной области в другую решает антиномию: безобразное в природе может быть весьма положительным элементом прекрасного в искусстве.

Безобразное может войти в искусство на том же основании, что и прекрасное. Описанный или воспроизведенный в художественном произведении предмет может сам по себе, т. е. вне этого произведения, быть безобразным или безразличным; в известных случаях он даже должен быть таким. Характерным примером являются все портреты и реалистические произведения вообще. Факт этот хорошо известен, и идея не нова.

«И nest pas de serpent ni de monstre odieux Qui par l'art unite ne puisse plaire aux yeux» [62] Нет такой змеи, нет такого гнусного чудовища, которое не могло бы нравиться в художественном воспроизведении (Boilcau, L'art poefique, Ch. 3). – Примеч. ред. .

Нужно лишь довести эту идею до последних выводов из нее, которые парадоксальны, но верны.

Эстетика должна действительно признать следующий весьма правдивый парадокс: природа, для того чтобы быть прекрасной, должна всегда идеализировать; искусство, наоборот, может обойтись без этого. Оно может быть реалистичным, оставаясь в то же время прекрасным; тогда как предметы природы, соответствующие этому «реалистическому» искусству, просто безразличны или безобразны. Когда мы ищем эстетического наслаждения, мы можем с этой целью созерцать сцену из крестьянской жизни Милле или заняться чтением романа Золя, но мы не пойдем искать их подлинники в природе, ибо там они отнюдь не прекрасны. И тем не менее они там имеются. Авторы сделали, по крайней мере, все человечески возможное для того, чтобы жизненно схватить их. Но в природе совершенно нет художественного элемента, вносимого в нее искусством, элемента, который делает из искусства своеобразный мир, одаренный совершенно особою красотою.

Выступая в защиту эстетической свободы, Гурмон пишет: «Искусство не может принять никакого кодекса; оно даже не может быть подчинено требованию обязательно выражать прекрасное» [63] R. de Gourmont. Le chemindevelours. 1902, стр.215. – подразумевается: «прекрасное в природе», иначе получится nonsens, и искусство попадет в скандальное положение.

Наиболее решительное выражение этой истины мы находим у великого художника Родена – выражение, но не объяснение, ибо творчески одаренные художники и не обязаны давать нам его, да и мы, пожалуй, обязаны не требовать его от них! «Человек толпы, – говорит Роден, – склонен воображать себе, что то, что он находит безобразным в природе, не служит материалом художественного произведения. Он хотел бы запретить нам изображать все то, что ему не нравится и что оскорбляет его в природе».

Это – глубокое заблуждение с его стороны.

То, что в природе обычно называют безобразием, может стать в искусстве великой красотой.

В ряду вещей природы безобразным называют все то, что уродливо, нездорово, внушает идею о болезни, слабости и страдании, что противоречит нормальности – признаку условного здоровья и силы; безобразен горбатый, безобразен кривоногий, безобразна нищета, одетая в лохмотья.

Безобразны также душа и поведение безнравственного человека, порочного и преступного, ненормального человека, причиняющего обществу вред; безобразна душа отцеубийцы, изменника и бессовестного честолюбца.

Вполне справедливо, конечно, что существа и предметы, от которых можно ожидать лишь дурное, обозначены столь нелестным эпитетом.

Но стоит лишь большому художнику или великому писателю коснуться какого-либо из перечисленных безобразий, и оно моментально преобразовывается… одним мановением волшебной кисти оно делается прекрасным. Это алхимия, это феерия! [64] A.Rodin. L'Art, 1911. Есть русск. пер.

Итак, то, что безобразно в природе, часто становится прекрасным в искусстве, причем внутренняя сущность безобразного, или, выражаясь языком Тэна, зло, «вредность» его черт, не вредит ценности произведения. Безобразное анэстетического порядка, т. е. естественного или морального свойства, может получить большую эстетическую, т. е. художественную ценность.

И обратно, легко доказать, что самое точное подражание прекрасному в природе никоим образом не достаточно для того, чтобы сделать произведение искусства прекрасным. Идеалистический натурализм не правдивее натурализма реалистического. Однако очень редко извлекают из этой мысли правильный вывод: «Прекрасное лицо или прекрасный пейзаж, которые точно воспроизведены с натуры без всяких изменений, без того, что извлекает художник из глубины собственного „я“, в живописи уже не прекрасны. Красота этих предметов и красота искусства более не тождественны» [65] А. Tonelle. Fragments sur l'artet la philoshop h i e, 3-е изд., 1874, стр. 110. .

Вероятно, всякий согласится с тем, что музыка не имеет, собственно говоря, своего прообраза в природе. Но можно сказать даже более: естественная красота звуков заключается в их чувственной приятности, т. е. в их чистоте или благозвучии. Скажут ли на этом основании, что симфония тем прекраснее, чем более консонансов содержит она в себе или чем большее место она отводит флейтам и гармоничным валторнам, обладающим наиболее мягким тембром? Равным образом, естественная красота красок заключается в чистоте, блеске или, если угодно, по Рёскину, в слиянии их оттенков; с этих трех точек зрения ничто не может сравниться с последовательностью красок, даваемых солнечным спектром в призме, тем не менее в ней нет ничего художественного.