Шарль Лало - Введение в эстетику

Этим весьма утонченным методом, естественно, очень трудно пользоваться: особенность его в том, что он рельефно подчеркивает различные трудности вычисления в данном случае; трудности эти имеются налицо и при всех других методах, но там их пытаются, наоборот, скрыть, над ними легко одерживают победы под покровом тайны и произвола.

Поэтому разбираемый нами метод встретили, в общем, неблагосклонно и плохо его поняли. В нем хотели видеть торжество неразборчивой компиляции, основываясь на том, что он не оставляет без внимания ни одного свидетельства, хотели видеть в нем отказ от критики всякого индивидуального суждения и, наконец, полнейший скептицизм. Напротив, автор тщательно взвешивает все свои материалы; его личное мнение не стушевывается, но, хотя бы и скромно, выставляется наряду с другими, и, наконец, его так называемый скептицизм представляет собою лишь хорошо осведомленный релятивизм.

И несомненно, первое применение этого способа к «Фаусту» Гёте – автор охотно признает это – еще грубо. Но если этот сложный, подвижной, непрерывно приспособляющийся способ беспристрастного обозначения освободить от временного аппарата цифр, служащего лишь лесами для постройки, то он оказывается полезным инструментом для работы: не уничтожая ни одного из других методов, он предоставляет каждому из них возможность принести, напротив, максимум пользы.

Глубочайшее значение этого приема – далеко не ничтожное – заключается в том, что он служит как бы введением, очень скромным и в то же время весьма честолюбивым, в методологию эстетики и приучает к социологической точке зрения. Понятый в этом смысле прием этот, каковы бы ни были его усовершенствования в будущем и его более законченная форма, еще не сказал, конечно, своего последнего слова.

Научная культура составляет в настоящее время неотъемлемую часть всей нашей жизни. С давних пор она отражается на наших религиозных и политических мнениях и на нашей моральной деятельности; по какому же праву откажем мы ей во влиянии на наше эстетическое созерцание и суждение, если мы «всей нашей душой», как говорит Платон, стремимся к прекрасному? Почему станем мы выражать изумление лишь некоторыми нашими способностями, произвольно исключая другие, как если бы они не были согласны в своей деятельности? Почему не восхищаться нам всей нашей индивидуальностью, какою сложила ее современная жизнь?

Течение это непреодолимо, идти против него нельзя. «Наука – первое условие серьезного восхищения» для современного человека, по выражению Ренана.

С другой стороны, пусть наша непроизвольная интуиция защищает свои права на существование и сохраняет за собою область, в которой восхищение не может и не хочет быть всегда «серьезным»: это вполне законно, даже может быть необходимо для существования искусства, которое есть прежде всего игра или роскошь; и в этом отношении импрессионизм, конечно, содержит долю истины. Но мы не смогли бы переменить нашу природу, которая теперь пропитана наукой и стремится к научному объяснению; всякий раз, когда мы будем раздумывать над нашими наиболее необдуманными интуициями (а рефлексия необходима даже в этой области – или, вернее, в особенности, в этой области), это будет принимать все более научную форму и постепенно устранять метафизический или ораторский характер.

Прискорбно видеть, как ежедневно раздаются по адресу научной эстетики те же самые гневные декламации, которые каждое поколение выдвигало против всякого нового искания, выступавшего в качестве положительной науки: в древности – против физики, которую Сократ отказывался похищать у богов, в новейшие времена – против физиологии, этого нового нечестия, позже – против психологии и социальных наук как новой профанации: противники новой науки всегда усматривают святотатство в ее завоеваниях. Но священные вещи одна за другою опускаются с небес на землю; это будет законом и для эстетики, как и для всех других наук.

Таким образом, можно утверждать, что в наш научный век импрессионизм и догматизм не находятся друг с другом в действительно неразрешимом противоречии, из этих тезиса и антитезиса каждый день пред нами возникает синтез.

То, что импрессионизм вносит положительного в эстетику, это идея относительности. Ему лишь недостает признания, что всякое отношение может быть выражено законом, хотя бы и крайне сложным и подвижным. То же, что нужно удержать от догматизма, это его концепция необходимого закона, но ведь всякий закон, согласно его определению, представляет собою отношение. Его основной недостаток заключается в том, что он слишком часто воздерживается от этого признания или же хочет его забыть.

То, что в обоих этих системах имеется плодотворность, и приводит их, при правильном их понимании, в согласие друг с другом, есть, следовательно, идея относительности. Мы видели, как она отличается в обеих системах по качеству; но понятие относительности отличается в обоих случаях и по объему: одна система понимает идею относительности уже, другая – шире. Импрессионизм исследует относительность произведений для индивидуальности и даже, в своей наиболее субъективной форме, для нашей индивидуальности. Догматизм отнюдь не устраняет этого исследования; наоборот, он дополняет его другими, совершенно подобными: он его поглощает и превосходит. Догматизм устанавливает универсальную относительность художественных ценностей по отношению не только к нам, но и к данному времени или данной среде и, если возможно, по отношению ко всем людям и ко всем временам. Если в пределе эта ценность кажется приближением к абсолюту, то в этом ничего дурного нет, ибо абсолют в искусстве, как и во всем прочем, представляет собою не что иное, как более широкую относительность: математический или идеальный предел всех возможных относительностей, которого, следовательно, мы никогда не достигнем, хотя всегда будем стремиться к нему. Чтобы лучше выяснить вопрос, скажем, наконец, что импрессионизм устанавливает психологическую (еще мало понятую) относительность, а догматизм – относительность социологическую (хотя часто слишком абстрактную). Но ничто не мешает лучше понять психологическую относительность и облечь в более конкретные формы социологическую, и тогда импрессионизм и догматизм совпадут.

Сведенные к этим границам, обе системы нисколько не противоречат одна другой; они дополняют и предполагают друг друга; каждая имеет свою ценность и свою законную роль. Каждая, в самом деле, представляет собою лишь необходимый фазис, через который другая должна при нормальном ходе вещей пройти для того, чтобы завершить его полное развитие; через него проходит мысль всякого критика по поводу каждого суждения, безразлично, сознает ли он это или нет.