Шарль Лало - Введение в эстетику

Ибо если всякое познание или чувствование есть субъективная реакция на внешние впечатления, то вполне законно изолировать и отдельно анализировать каждую из этих реакций. Но почему останавливаться на одной? С известных точек зрения, это несомненно желательно – например, чтобы тем самым создать другое художественное произведение. Но с других точек зрения – чтобы, например, написать научную работу о искусстве и чтобы заодно лучше постичь произведение и личности, – еще законнее, еще желательнее изучить многочисленные личные реакции в том, что их разъединяет, и в том, что они имеют общего.

Критики-импрессионисты присваивают себе, словно завоевание, право противоречить друг другу, синтезирует эти расходящиеся впечатления лишь их личность. Но объективная критика слишком серьезно относится к их игре: она сама себя выдвигает как синтез всех расходящихся впечатлений: догматизм объективной критики носит более импрессионистский характер, чем сам импрессионизм!

В самом деле, какая разница для конечного вывода, произведен ли синтез этих противоречивых данных известным индивидуумом самостоятельно или же на основании различных свидетельств многих других людей? Тот, кто плывет по разрозненным течениям большой реки, не знает их далеких источников, но откуда бы они ни пришли, течение несет его.

Вот почему серьезные критики, в сущности, всегда представляли себе вариации своего скрытого импрессионизма лишь как средство дополнения одних своих идей другими, т. е. они совершают внутри себя и без метода ту самую работу, которую объективная или экспериментальная критика пытается методически выполнить на разных индивидуумов. Жюль Леметр высказал о Руссо, с промежутком в шестнадцать лет, два радикально противоположных мнения; соединенные, они в целом весьма правильны, бесконечно вовсе правильны, чем каждое из них, взятое в отдельности. «Противоречие, в какое впадает автор, – говорит по этому поводу Фаге, – ничего не доказываете разве лишь то, что тот, кто возвышается таким путем до понимания, обладает хорошим интеллектом… Я был бы в отчаянии, если бы никогда не противоречил себе. Я не знаю другого способа совершенствования, кроме противоречия, по крайней мере, частичного» [205] Е. Faguet, по поводу Discussionssociles G. Renard'a, Revue, 1 января 1910, стр. 73. .

Импрессионизм, возведший себя в абсолют, является худшим из видов догматизма. Худшим из видов импрессионизма является догматизм, не познавший себя и выступающий как импрессионизм: это также случается. Но большое число синтезированных импрессионистских впечатлений образует вполне приемлемый догматизм, ибо он относителен или, по крайней мере, должен быть относительным. Это именно хорошо поняла экспериментальная школа эстетики и современной критики.

Многие удивятся, наверно, тому, что столь глубоко различные по умственному складу писатели, как Брюнетьер и Фехнер, отправлявшиеся от совершенно противоположных точек эстетического горизонта и, наверное, не понявшие бы друг друга при взаимном знакомстве – по крайней мере, один из них, – были отнесены выше к одной и той же категории. Но если они и расходятся, насколько только возможно расходиться, в большинстве пунктов, зато у них есть и нечто общее: метод. Но именно метод нас и занимает в этой книге.

Но с этой точки зрения обе школы испытывают одинаковую необходимость в обладании одновременно точностью и общими идеями, фактами и гипотезами, конкретными и индивидуальными реальностями и коллективными или, в пределе, всеобщими результатами.

Великое разногласие между этими двумя типами мысли не сводится ли к тому, что одни из них работают главным образом в своих кабинетах и библиотеках, а другие чувствуют потребность называть место своей работы лабораторией? Иными словами: не берут ли одни из них эстетические явления или художественные произведения почти всегда в их деталях, а другие – почти всегда в целом? Но когда догматик и экспериментатор изучают один и тот же предмет, например известную историческую школу живописи или музыки, разве они имеют пред собою не одни и те же объекты – картины в музеях или музыкальные произведения в концертах – и разве не с одинаковым рвением стремятся изучить в них возможно большее количество «технических» элементов, т. е. элементов, свойственных искусству, например композицию, линии, плоскости, комбинации светотени и красок, применение гармоний и мелодий, ритма и тембра, консонансов и диссонансов, по возможности воздерживаясь от ораторских декламаций по поводу изображенных предметов и чувств, столь привлекательных для светской и некомпетентной критики? Наконец и главным образом, не надеются ли оба одинаково извлечь из своих посещений музеев и концертных зал какой-либо общий и научный закон? Что за важность, если один выражает этот закон главным образом словами и, если возможно, периодами, а другой – столбцами цифр и даже, в идеале, horribile dictu – геометрическими кривыми? Это два разных способа выражения, а не мышления.

Они исследуют одну и ту же неизвестную территорию, и пути их часто перекрещиваются; если они не узнают друг друга при встрече, то потому, что отправные их точки очень отдалены друг от друга. К тому же их точки зрения в деталях весьма различны. Но карта или гипотетический и временный план, которым они руководятся, один и тот же. А движущей силой служит одинаковое у обоих желание выйти за пределы своего «я», избежать субъективного произвола, почувствовать согласие своей индивидуальной мысли с мышлением других людей, в идеале, в пределе – с мышлением всего человечества. Таков общий им обоим догматизм.

В общем, существует два вида догматизма: плохой – догматизм абсолютистов – и хороший – догматизм относительный. Последний включает еще догматизм полуабсолютный, например догматизм Брюнетьера, вполне соглашающийся с относительным характером всех ценностей, но тем не менее стремящийся к абсолютной критике этих ценностей, – таким образом, искусство, как все в мире, подвержено изменениям; но теория искусства, сверх чаяния, не изменчива, и ее суждения об относительности вечны, создается опасное и неприемлемое различие между формой и содержанием, между проповедями и ее членами, между эволюцией и ее законом.

С другой стороны, существует также вполне относительный догматизм экспериментальной школы, для которого все настолько относительно, что доступный нашему представлению абсолют сводится лишь к сумме или синтезу возможно большего числа относительностей, а наиболее объективный догматизм – лишь к комбинации возможно большего числа субъективных впечатлений. Хорошо понятый догматизм представляет собою лишь приведенный в систему импрессионизм, подобно тому как хорошо понятый импрессионизм представляет собой лишь относительный догматизм.