Джон Милль - О подчинении женщины

Какой-нибудь ярый оппонент наших мнений, горя негодованием, может сказать, что добродетельные мужья готовы быть справедливыми, готовы без всякого принуждения делать всякие уступки своим сожительницам, да ведь с бабами-то никак не поладишь: попробуй дать им их права, они не станут признавать никаких прав в ком бы то ни было другом, ни в чем не уступят им на волос, если только власть мужа не принудит их уступать во всем. Это действительно было говорено многими несколько поколений тому назад, когда сатиры на женщин были в таком ходу и когда мужчины считали особенным молодечеством оскорблять женщин за то, чем сделали их они же сами. Но теперь никто, заслуживающий ответа, не станет делать подобного рода заявлений. В наше время уже вышла из моды та доктрина, что женщины, по сравнению с мужчинами, менее способны к добропорядочным чувствам и к уважению тех, с кем они связаны теснейшими узами. Напротив, нам постоянно твердят, что женщины лучше мужчин, и твердят именно те господа, которые нисколько не расположены обращаться с ними, как с добрыми существами, так что это обратилось уже в назойливое причитание, старающееся прикрасить пощечину видом комплимента и сильно напоминающее те величания королевского милосердия, которыми владыка лилипутов, по Гулливеру, сопровождал самые кровожадные свои декреты. Если женщины в чем-нибудь и лучше мужчин, то это, без сомнении, в своем самопожертвовании для блага семьи. Но я не придаю большой важности этому обстоятельству, потому что ведь их вообще сызмальства учат, что они родятся и живут для самопожертвований. Я полагаю, что равенство прав несколько поубавит это пересоленное самоотречение, сделавшееся в наше время идеалом женского характера; я полагаю, что добрая женщина по части самопожертвования не пойдет далее наилучшего мужчины; но с другой стороны, и мужчины будут менее себялюбивы, более способны к самопожертвованию, потому что им перестанут внушать обожание собственной воли, как такой великой вещи, которая в настоящее время служит законом для другого разумного существа. Ни к чему люди так легко не привыкают, как к самообожанию: все привилегированные лица и все привилегированные классы были заражены им. Чем ниже мы будем спускаться по лестнице человеческой иерархии, тем оно сильнее и с особенной силою сосредоточивается в тех субъектах, которые никогда не могут рассчитывать подняться над кем бы то ни было, кроме несчастной жены и детей. Частные исключения в этом случае бывают относительно реже, чем при каком-либо другом недуге человеческого характера, философия и религия, вместо того чтобы обуздывать эту наклонность, еще прислужливо потворствуют ей; они находят контроль только в врожденном чувстве равенства между человеческими существами – том чувстве, которое хотя и составляет теорию христианства, но никогда не преподается на практике, тогда как учреждении, основанные на произвольном предпочтении одного человеческого существа над другим, освящаются авторитетом любви…

Без всякого сомнения, на белом свете водятся как мужчины, так и женщины, которых не удовлетворяет одинаковая степень уважения и с которыми мир положительно невозможен до тех пор, пока будет уважаться чья-либо другая воля или желание, а не их исключительный нрав. Вот к таким-то личностям и должен прилагаться в браке разводный закон. Они могут жить только в одиночку, и никакое человеческое существо не должно быть принуждаемо связывать с ними свою жизнь. Но легальное подчинение скорее размножает такие характеры между женщинами, чем ставит им преграды. Когда мужчина пускает в ход свою полную власть, вся личность женщины, разумеется, подавляется; но когда с нею обращаются кротко и уделяют ей долю власти, то уж нельзя назначить никакого предела ее дальнейшим посягательствам. Закон, не определяя ее прав и теоретически не уполномочивая ее никакими нравами, практически объявляет, что мера ее притязаний определяется тем, что она успеет захватить.

Равенство супругов перед законом есть не только единственная мера, которая может согласить подобный союз со справедливостью по отношению к обеим сторонам и вести их к обоюдному счастью, но это также единственный способ сделать обыденную жизнь человечества школой нравственного воспитания в высшем значении этого слова. Только общество между равными может быть питомником действительного нравственного чувства, хотя бы истина эта и не была вообще прочувствована и сознана в интересе грядущих поколений. До сих нравственное воспитание человечества главнейшим образом направлялось законом силы и приноравливалось к отношениям, создаваемым насилием. В малоразвитом обществе люди с трудом допускают какие бы то ни было связи с равными. (Быть равным – значит быть врагом.) Все общество, от самого высокого до самого низкого положения, представит цепь или скорее лестницу, на которой каждое отдельное лицо стоит выше или ниже своего ближайшего соседа, и кто не приказывает, тот должен повиноваться… Сообразно с этим, существующая мораль, в большинстве случаев, применяется к отношениям повелевающих и подчиненных. Но приказание и повиновение – ведь это только несчастные необходимости человеческой жизни; общество равных – вот ее идеал. Уже теперь, по мере облагорожения жизни, господство и повиновение более и более делаются исключительными явлениями, тогда как ассоциация равных обращается в общее правило. Мораль первых веков истории основывалась на обязанности подчиняться силе; в последующую затем эпоху возникло право слабого на пощаду и защиту сильного. Долго ли еще наша общественная жизнь будет довольствоваться моралью, построенною для другого времени? У нас была мораль подчинения, далее мораль рыцарства и великодушия, теперь настала пора и для нравственного уважения справедливости.

Всякий раз, когда в прежние времена общество сколько-нибудь приближалось к равенству, справедливость предъявляла свои требования как основание добродетели. Так было в свободных республиках классической древности. Но даже в самых лучших из них равные ограничивались только классом свободных граждан мужского пола; рабы, женщины, поселенцы, недопущенные к натурализации, повиновались закону силы. Совокупное влияние первобытной цивилизации и христианства стерло эти различия и по теории (если далеко не везде на практике) поставило права человеческого существа выше размежевания между полами, классами или социальными положениями. Преграды эти, которые начали было уже выравниваться, были опять подняты северными завоеваниями, и с тех пор весь ход новейшей истории обратился в медленный процесс их обветшания. Мы вступаем в этот порядок вещей, при котором справедливость опять сделается верховной добродетелью, имея своим основанием не только равенство, как было прежде, но также и полюбовную ассоциацию; корень этой добродетели не будет уже заключаться в инстинкте самозащиты между равными, но в сознательной взаимной симпатии, и никто не будет исключен за черту справедливости, но равная мера будет простираться на всех. Если человечество не умеет предвидеть своих собственных изменений, если чувства ею направляются к прошлому, а не к грядущим векам, то ведь это нисколько не ново. Видеть будущее расы – всегда составляло преимущество избранных светлых умов или тех, которые от них поучались; проникнуться чувствами этого будущего – это признак еще более светлого умственного величия, обыкновенно приготовлявший мученический венец таким избранникам. Учреждения, книги, воспитание, общество – все это повторяет ветхие зады долго после того, как новое уже наступило и тем более когда оно только приближается. Но истинная добродетель человеческих существ заключается в способности жить вместе при полном равенстве, когда они сами для себя не требуют ничего иного, кроме того, что так же легко предоставляют всякому другому, усматривая в какой-либо команде только исключительную и во всех случаях временную необходимость и по возможности предпочитая такой порядок общества, в котором предводительство и подчинение могут сменяться взаимно и поочередно.