Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Фейербах этимологизирует слово «Дух», которое в иврите означало ветер или дыхание, тогда как в греческом больше ассоциируется с дыханием. В Библии ветер вдохновения, ветер пророчества, обычно легкий, это едва заметное дуновение, сообщающее пророческую силу, вдохновляющее пророков пророчествовать. В Новом Завете Дух сравнивается с голубем (с голубицей – слово «дух» в иврите женского рода): имеется в виду, разумеется, не внешний вид птицы (хотя художникам приходится изображать птицу), но особое движение ветра, легкое и едва заметное, при этом меняющее душу. Такая этимологизация стирает границу между Духом и человеческой душой, строго соблюдаемую в Библии, где «душевное» означает «смертное, человеческое». Слово «томление» (Sehnsucht) опять же оказывается универсальным обозначением аффекта любви: тоска, влюбленность, тяга, мучительное ожидание, ревность и т. д.

В действительности есть только два лица, ибо третье, как уже сказано, представляет собою только любовь. Это объясняется тем, что любовь в строгом смысле довольствуется двумя. Два – это принцип и вместе с тем замена множества. Предположение многих лиц уменьшило бы силу любви; она рассеялась бы. Но любовь и сердце тождественны, сердце не есть особая способность – сердце есть человек, поскольку он любит. Поэтому Сын есть самоутверждение человеческого сердца как принципа двойства, общественной жизни, Сын есть теплота; Отец есть свет, хотя свет является главным образом предикатом Сына, ибо в Сыне божество впервые становится ясным и понятным человеку.

Теплота – образ работы сердца, которое обеспечивает кровообращение, образ «самоутверждения» сердца, т. е. признания себя главным элементом человеческой сущности.

Конечно, надо было переводить не «общественной», а «общинной» или «общей» жизни.

Но так как Отец представляет из себя Бога, как Бога, холодную сущность разума, то мы можем приписать Отцу свет, как неземную сущность, а Сыну теплоту, как земную сущность. Бог как Сын впервые согревает человека; здесь Бог из предмета созерцания, безразличного чувства света, становится предметом чувства, аффекта, воодушевления, восторга; но только потому, что сам Сын есть не что иное, как горячая любовь, воодушевление. Бог как Сын, есть первоначальное воплощение, первоначальное самоотрицание Бога, отрицание Бога в Боге; ибо Сын есть конечное существо, так как он существует ab alio (от другого), а Отец существует a se (сам собою). Таким образом, второе лицо исключает существенное определение божества, как бытия от себя самого. Но Бог Отец сам рождает Сына, следовательно, он добровольно отрекается от своей суровой, исключительной божественности; он умаляет, унижает себя, полагает себе начало конечности, бытия, обусловленного причиной; он становится в Сыне человеком и прежде всего не по образу, а по существу. Чрез это впервые Бог как Сын, делается объектом человека, объектом чувства, сердца.

Характеристика рационального как «холодного» нормативна для культуры сентиментализма. Это связано не столько с общественной «холодностью» в отношениях, основанных на расчете, сколько с понятием о разуме как способном к мышлению, отдаляющемуся от эмоциональных обстоятельств. Это образ созерцания неба, неизбежно холодного для новоевропейского сознания (в то время как Средневековье представляло скорее огненную сферу неба).

Сердце трогает только то, что вытекает из сердца. Из свойств субъективных впечатлений можно безошибочно заключить о свойстве объекта. Чистый, свободный разум отрицает Сына; а разум, озаряемый сердцем, определяемый чувством, не отрицает Его; напротив, находит в Сыне глубину божества, ибо находит в нем чувство, чувство темное само по себе, и потому являющееся человеку некоторой тайной. Сын действует на сердце, потому что истинным отцом Сына Божия является человеческое сердце; и сам Сын есть не что иное, как божественное сердце, т. е. объективированное в качестве божественной сущности человеческое сердце.

Озаряемый – вернее было бы перевести как «осеняемый», здесь во многих языках игра света, тени, яркости и т. д. служит для передачи того, как аффекты не остаются в границах только эмоциональной жизни, а затрагивают и работу сознания.

Конечное, чувственное существо не может поклоняться такому Богу, которому чужды сущность конечности, начало чувственности, чувство зависимости. Религиозный человек не может любить Бога, не заключающего в себе сущности любви; и человек, вообще конечное существо, не может быть объектом Бога, не заключающего в себе начала конечности. Такому Богу недостает смысла, разумения, участия к конечному. Как может Бог быть отцом людей и любить их, как любят другие, подчиненные ему существа, если Он не вмещает в себе самом подчиненного ему существа – Сына и не знает по собственному опыту, по отношению к самому себе, что такое любовь. Так, одинокий человек принимает гораздо меньше участия в семейных горестях другого лица, чем тот, кто сам живет семейной жизнью. Поэтому Бог Отец любит людей в Сыне и ради Сына. Любовь его к людям есть производная любовь от любви его к Сыну.

Смысл – здесь в значении направленность мышления, как мы говорим «он со смыслом подходит к работе» или «проявил смысл в решении задач». Это значение осталось основным в русском слове «смышленый».

Два первых лица Троицы являются Сыном и Отцом не в переносном, а в собственном смысле. Отец есть действительный отец по отношению к Сыну; Сын есть действительный сын по отношению к Отцу или к Богу как отцу. Их существенное личное различие заключается только в том, что один рождает, другой рождается. Если отнять у них это естественное, чувственное определение, то уничтожится их личное существование и реальность. Христиане, разумеется древние христиане, которые едва ли признали бы в современных суетных, тщеславных, языческих христианах своих братьев во Христе, заменяли естественную, врожденную человеку любовь и единство единой религиозной любовью и единством; они отрицали действительную семейную жизнь, внутренние узы естественной любви, как нечто не божественное, не небесное, т. е. на самом деле ничтожное. Но зато, взамен их, они имели в Боге единого Отца и единого Сына, соединенных между собой самой искренней любовью, той любовью, которую порождает только естественное родство. Поэтому тайна Троицы была для древних христиан предметом высокого изумления, воодушевления и восторга, ибо в предмете созерцания, в Боге, они находили удовлетворение самых насущных человеческих потребностей, которые отрицались ими в действительной жизни.