Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Но что же такое род или вид, который ты делаешь лишь целью природы? Что он такое, в отличие от индивидуума, которому ты даешь в качестве цели только собственное счастье? Почему в природе нет такого именно рода или вида, какой ты имеешь в своей голове? Почему природа, если уж она хитра и коварна, как поп, почему она тем не менее оказывается настолько глупой и неискусной, что только снова и снова производит индивидуумов, что она совсем ничего не знает ни о философии, ни даже о естествознании? Почему из чрева матери, из ее родовых мук, из ее девятимесячной беременности, из всех этих отрицаний стремления к счастью тем не менее снова всегда появляется только новое стремление к счастью? И действительно ли «естественная цель» стоит в противоречии с собственной целью человека?

Хитра и коварна как поп – обычная начиная с античности (попов там не было, но были философы как наставники людей) насмешка над интеллектуалами как жадными и ограниченными, изобретающими различные хитрости, но при этом легко уступающими перед простым здравым смыслом. Так, в античности существовал сборник «Любитель смеха», в котором были рассказы про «схоласта», ученого человека, жадного и недалекого, которого легко обманывал его слуга. В Средние века на место схоласта пришел, конечно, священник, мы знаем такие рассказы, например, по «Сказке о попе и работнике его Балде» Пушкина. Один из таких типичных рассказов: священник, издеваясь над слугой и не желая ему платить за труд, упрекает его, что он не знает латинских названий бытовых вещей, и при этом по невежеству, не зная латынь по-настоящему, придумывает эти названия на ходу. Когда ночью начался пожар, то слуга, верный достигнутой договоренности, сообщил о пожаре на этой «латыни», так что священник сам ничего не понял и сгорел. В Новое время, кроме представителей духовенства, в такой роли малоприятного, скупого и некомпетентного резонера мог выступать джентльмен, сноб, выпускник университета (типичный пример – Сыч, в русском переводе Сова, из «Винни-Пуха» А. Милна).

Так как в печальном положении человеческих обществ, в которых естественность становится неестественностью, а неестественность – естественностью, существование детей и их сохранение стоит в противоречии с собственным стремлением родителей к самосохранению, то относится ли это также и к нормальным, соответствующим природе и разуму, положениям? Не относится ли там отцовство и материнство скорее к блаженству? Противоречит ли любовь к детям любви к самому себе? Несомненно, противоречит в очень многих случаях; но только по таким основаниям, которые ничего общего с ней не имеют, которые не относятся к делу. Тем не менее бесспорно, что без детей мы не имели бы бесчисленных забот, усилий и горя. Да, но вместе с тем не имели бы и бесчисленных радостей.

Соизмерение как бы на вес двух путей жизни: холостой и брачной, бездетной и детной, столичной и идиллически-деревенской, полной приключений и спокойной и мирной – было важной темой античных эпиграмматических стихотворений. В одном, например, могло утверждаться, что жизнь без друзей или без детей лишена радостей, но в ней меньше и горя. В другом могло говориться, что быть холостым скучно, а быть женатым утомительно, а в третьем, наоборот – что быть холостым очень свободно и радостно, а быть женатым очень счастливо и усладительно. Перед нами типичная каталогизация «общих мест», с целью посмотреть на один и тот же предмет под разным углом, увидеть и плохое во всем, и хорошее во всем, и которая потом сохранилась, например, в советском массовом кинематографе (песни «Если у вас нету тети» А. Аронова и «У природы нет плохой погоды» Э. Рязанова).

Независимо даже от того, что все совершаемое из любви совершается с охотой, что жертва во имя любви не есть жертва, разве не связан даже чистый эгоизм, как, например, забота о собственном здоровье, с величайшими усилиями и жертвами? Где имеется такая любовь, будь ее предмет каким угодно, которая не была бы одновременно болью и мукой? Кто более несчастен, чем скряга? И тем не менее собственный денежный мешок есть его единственная забота и единственная любовь. Конечно, если неподвижно и в остолбенении остаться стоять перед родом как перед каким-то призраком, конечно, если из любви к священной троице и к логической, или, скорее, лингвистической, трилогии допустить, как в теологии, вслед за рождением Сына от Отца шумное кипение Святого Духа, уничтожающее всякую личность, или, как в антропологии, за двумя полами, он и она, в качестве объединяющего третьего – оно, дитя; конечно, если отказаться от более близкого рассмотрения этого невинного создания в свете действительности, если не заметить, что уже оно несет на себе печать негодяя или гулящей девки, то с мыслью о роде неизбежно и неотделимо связывается мысль о смерти индивидуума.

Фейербах опять пишет в стиле фельетона, который нам может показаться несколько сложным, пародируя и христианское учение о Троице, и антропологическое понимание ребенка как воплощения чистоты, оправдывающего родителей. Для Фейербаха это все идеалистические модели, пытающиеся дополнить действительное отношение внутри рода между поколениями, из которых ни одно в нравственном отношении не лучше другого и все одинаково обречены на смерть, неким мысленно сконструированным третьим, вдохновением Святого Духа или чистотой ребенка как «невинного создания». Другое дело, что его параллель между Троицей и семьей с одним ребенком слишком надуманная и журналистская.

В природе и в самом деле у многих низших животных смерть следует непосредственно в момент или после полового акта; их жизнь исчерпана, кончена, как только семя или яйцо выйдут из тела. Но акт зачатия только потому является для них последним наслаждением жизни, что он для них является также высшим, превосходящим все остальные наслаждения, таким наслаждением, вслед за которым ничего не остается для требования, для желания и стремления, а следовательно, ничего не остается и для переживания. Но чем выше поднимается индивидуум, чем развитее и совершеннее он становится, тем в большей степени даже самое высокое жизненное наслаждение вступает в ряд более продолжительных и чаще повторяющихся наслаждений, как очевидное доказательство того, что стремление к половому сближению стоит в теснейшем согласии с индивидуальным стремлением к счастью.

Фейербах воспроизводит романтическое учение о связи сексуального наслаждения и всестороннего духовного развития личности, отразившееся во множестве манифестов романтической философии любви, от романа «Люцинда» (1799) Фридриха Шлегеля до эссе «Смысл любви» (1892) Вл. С. Соловьева. В этой концепции, восходящей к своеобразно понятому «Пиру» Платона, в отличие от любви животных, особенно примитивных, ограничивающейся целью размножения, человеческая любовь не обязательно имеет в виду размножение, но всегда включает в себя саморазвитие и производство новых духовных смыслов.