Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Фейербах применяет аргумент, известный в средневековой философии как «онтологическое доказательство бытия Божия»: если Бог есть наилучшее из того, что мы можем помыслить, а лучшее явно обладает бытием, потому что не быть – это плохо, а не хорошо, то Бог есть. Только он применяет аргумент не к Богу, а к предмету индивидуального желания.

Мышление без желания мыслить – будь то даже самое трезвое, самое строгое, будь то даже математическое мышление, – без ощущения удовольствия или счастья в этом мышлении – это пустое, бесплодное, мертвое мышление. Тот, кто не забывает хотя бы только временно пищи и питья из-за математики, кто, как француз, не знает и не ощущает «Recreations mathématiques», или, как немец, – «mathematischen Erquickungsstunden», «deliciae mathematicae», тот ничего и не достигнет в математике, ибо только то, что делает счастливым, только то и изощряет.

Французское, немецкое и латинское выражения можно перевести как «Математические досуги», решение математических задач в свое удовольствие.

Если, таким образом, нирвана в себе и первоначально есть только «потухание и угасание», если она не значит ничего другого, кроме чистого уничтожения, то все же для меня, пока я еще не в нирване, пока я еще живу, а стало быть, и страдаю, представление о моем уничтожении как уничтожении моих болей, страданий и зла является блаженством, вожделенным исполнением желания [2] См. об этом К.Ф. Кёппeн. Религия Будды и ее возникновение. Берлин, 1857, в особенности стр. 304–309. . Буддизм – это, конечно, не эвдемонизм в смысле Аристотеля, Эпикура, Гельвеция или какого-нибудь малоизвестного немецкого философа, ибо немцы могут гордиться тем, что у них нет ни одного знаменитого и великого философа, которого можно было бы считать эвдемонистом. Какова страна, каков народ и человек, таково и его счастье.

Фейербах иронизирует над немецким идеализмом, который исходил из приоритета духовного и поэтому не одобрял ни бытовой, ни философский эвдемонизм.

Чем ты, европеец, являешься, тем не являюсь я, азиат, именно индиец (а ведь индиец как раз и является первоначальным буддистом) и, следовательно, то, что является твоим счастьем, не является моим, то, что тебя ужасает, меня приводит в восторг, то, что для тебя является Медузой, то для меня является Мадонной. Муки существования, к которым помимо мук природы принадлежат также и муки политики, и религиозные страхи, так глубоко вошли в мою плоть, настолько высосали из меня всякую радость и силу жизни, что я знаю только одно бытие – это бытие муки, и одно небытие – это небытие муки.

Медуза – в древнегреческой мифологии имя одной из Горгон, взгляд которой превращал любую вещь в камень. Действие Медузы Фейербах понимает исходя из метафоры «окаменеть от ужаса», и противопоставляет такому окаменению умиление (растроганность) перед образом Мадонны.

Буддизм – это не откровение здорового, естественно-сильного, прямого и разумного стремления к счастью, а откровение больного, сумасбродного и фантастического стремления к счастью, не видящего из-за зла блага, оскорбленного и обиженного злом, которое связано с каждым благом, именно злом бренности, сменой смерти и возрождения жизненного наслаждения. «Если участь всех творений такова, чтобы состариться, – восклицает Будда, – то к чему мне удовольствие и радость, если я также подвержен закону старости? Горе юности, разрушаемой старостью, горе здоровью, разрушаемому всякого рода болезнями! О, если бы старость, болезнь и смерть были навсегда парализованы!» Но горе также и той бесчувственности и близорукости, которые воспринимают голос стремления к счастью только в плоских немецких гоп-ца-ца! ю-ху! или в грубых выкриках: – ура! – и не воспринимают их также и в криках предупреждения и в жалобных звуках индийского уныния и тоски!

Даже аскетический буддист в такой же степени, как и наш брат, не находит никакого удовольствия в болезни. Наоборот, столь же ревностно, как и мы, он ищет какой-нибудь панацеи, какого-нибудь лекарства, которое исцелило бы его от всех болезней и зол, мучительно им воспринимаемых. Но так как он своей чрезмерно раздраженной нервной системой воспринимает и ощущает самую жизнь как болезнь, то понятно, что он находит это лекарство только в смерти.

Поэтому нирвана, между прочим, определенно называется «лекарством, которое устраняет все страдания и исцеляет все болезни». Нирвана не есть положительное счастье, так же как лекарства не являются наслаждением, – благо тому, кто в них не нуждается, – но все же и лекарства относятся к уже упоминавшимся изобретениям стремления к счастью. Ботаника и химия, которые играют теперь столь большую роль в мире, обязаны, как показывает история, своим происхождением только себялюбивому желанию человека не заболеть, а если он уже имел несчастье заболеть, то желанию вновь выздороветь.

Фейербах настаивает на происхождении всех наук из практических нужд человека, например, таких как забота о здоровье. Для него любая теория возникает только после того, как соответствующая ей практика станет привычна людям.

Стало быть, не буддизм, нет, а только католицизм и в особенности иезуитизм, считающийся, однако, теперь тождественным с истинным католицизмом, вызвал явления и поступки, которые безусловно находятся в противоречии с человеческой природой, с человеческим разумом, с человеческим стремлением к счастью, поступки, которые как раз являются в высшей степени отвратительными, даже мерзкими и ужасными, и вместе с тем нелепыми и вздорными. Для доказательства приведу некоторые примеры, и притом так, как они случайно подвертываются мне под руки: «Святой Алоизий Гонзага, например, для того чтобы не подвергать опасности свою девственность, избегал так тщательно вида женщин и общения с ними, что даже не доверял себе посмотреть на лицо своей матери».

Алоизий Гонзага (1568–1591) – итальянский аристократ, монах ордена иезуитов, помогавший больным во время эпидемии чумы и умерший от заражения в молодом возрасте. На самом деле боязнь даже зрительного и мысленного соприкосновения с родителями была и в раннем монашестве, о чем есть много рассказов в патериках (собраниях историй о монахах-аскетах). Например, когда одному монаху сказали, что его отец умер, он ответил: «Что за богохульство? Мой Отец бессмертен», признавая тем самым только небесного Отца. Фейербах исходил из обыденных буржуазных привычек и поэтому считал поведение этого юного монаха дикостью, но благодаря психоанализу Зигмунда Фрейда мы сейчас знаем, насколько на самом деле серьезной вещью может оказаться эдипов комплекс.