Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

С этими рассуждениями перекликается шуточный афоризм Козьмы Пруткова «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Таким благом прежде всего является здоровье; для здорового оно является чем-то тривиальным, чем-то само собой разумеющимся, чем-то не стоящим внимания и неценным, на самом деле оно тоже только предпосылка для других благ. Без состояния, заключается ли оно в собственной рабочей силе или в капитале, этой накопленной рабочей силе других, здоровье – это только печальная способность здорового голода.

Фейербах понимает капитал так же, как Маркс, как овеществленную рабочую силу, как такой результат трудозатрат, присвоенный капиталистом, который может быть дальше вложен в производство, и значит, потребовать применения новой рабочей силы.

Но если бедняк, который не может назвать своим ничего другого, кроме своих рук или головы, заболевает или хотя бы только начинает чувствовать себя нездоровым, о, как поднимается тотчас же столь мало ценимое здоровье в иерархии человеческих жизненных благ, становится благом над всеми другими благами, высшим благом! «Никогда больше не буду, – восклицает бедняк, раздраженный самим собой, – жаловаться на свою бедность и на те многочисленные лишения, которые она приносит мне! Только бы ты было у меня, здоровье, а с тобой снова моя работоспособность, и тогда я имел бы все, что мне нужно, чтобы быть счастливым!»

Бедняк – собственно, описывается «пролетарий», человек, не имеющий ничего, кроме личного имущества, обслуживающего телесные потребности: ни капитала, ни собственной недвижимости. Слово «пролетарий» происходит от латинского proles – потомство, то есть человек, который не имеет никакого достояния, кроме собственных детей.

Таким благом является и сама жизнь. «Что за жизнь без вина?» – говорит Святой Дух в Священном Писании, а с ним вместе и виноградари и любители вина. Но в случае нужды, когда дело обстоит как раз так, как говорится – вино или жизнь – то все же жизнь, даже и без вина, эта презренная и достойная сожаления жизнь, приравниваемая в момент наслаждения вином к смерти, есть все же еще жизнь, и как таковая – ценное благо.

Интересно, что в том же 1869 году, когда Фейербах закончил работу над «Эвдемонизмом», в Англии при участии Данте Габриэля Россетти вышло издание «Рубайят» Омара Хайяма в переводе Эдварда Фицджеральда, где тоже наслаждение вином было противопоставлено любым формам пессимизма и разочарования в жизни. С тех пор «Рубайят» стали рассматриваться как ярчайшее выражение эвдемонизма в мировой литературе, но надо заметить, что Фицджеральд не стремился к точности перевода и несколько романтизировал довольно сухие в оригинале стихи персидского поэта.

Но в самом деле жизнь благо и даже ценное благо? Кто говорит это? Только эпикуреец, вульгарный материалист или сенсуалист. Истинный мудрец говорит противоположное: жизнь – это зло или, точнее, просто зло, зло как таковое, радикальное зло. Счастливая жизнь – это все равно что деревянное железо, ибо быть живым и быть несчастным – это одно и то же.

Философия Эпикура была признана наиболее близкой к эвдемонизму античной философией, при этом Фейербах скорее воспроизводит риторику своих противников, обвинявших его в вульгарном материализме и сенсуализме (то есть предпочтении чувственных ощущений данным интеллектуального познания). Далее Фейербах воспроизводит пессимистическое отношение к жизни, которое в его время сближалось прежде всего с буддизмом, с представлением о жизни в мире как проклятии, от которого надо освободиться через развоплощение.

Если мы согласимся с тем, что жизнь есть благо, тогда, конечно, все, что не находится в противоречии с жизнью, что не убивает ее, не находится и в противоречии со стремлением к счастью. Если же, напротив, жизнь, а следовательно, и воля к жизни считается совершенно безумной волей пытаться жить счастливо, считается радикальным несчастием или радикальным злом, ибо от несчастья ко злу только один шаг, считается чем-то, подлежащим отрицанию, то тем самым решительно осуждается и все учение о счастье.

Фейербах сразу находит противоречие в таком упрощенном буддизме: ведь если вся жизнь есть несчастье, то тогда ум навсегда отделен от воли, ум безумен, воля безумна, а значит, нам придется отрицать и ум, и волю. На это философы-пессимисты ответили бы более четким различением «родового» и «видового» понимания человека: для человеческого рода жизнь несчастна, но каждый человеческий вид ввиду этого несчастья стремится к обретению чисто духовного счастья, никак не связанного с этими родовыми свойствами жизни.

Тем самым доказывается, что в человеке существует неоспоримое и необъяснимое противоречие со стремлением к счастью, доказывается, что это стремление не бесконечно, не непреодолимо, что оно – не начало и конец человеческой природы, что над счастьем, над волей, над жизнью, над бытием вообще существует еще что-то; что, следовательно, небытие является высшим и лучшим из того, что только можно мыслить и желать. Таким очевидным противоречием, которое не скрыто в темноте биологии или психологии, но открыто бросается в глаза на исторической арене, является буддизм, если обойти молчанием другие подобные, но не столь значительные явления, буддизм, высшей мыслью и желанием которого, по крайней мере в его первоначальной неподдельной форме, является, как известно, не счастье и не блаженство, а как раз – ничто, небытие, нирвана.

Фейербах излагает расхожие формулы буддизма, как он тогда был известен в Европе. Конечно, в самой философии буддизма нирвана – не небытие, а некоторое особое состояние духа, не имеющее отношения ни к бытию, ни к небытию.

Но и это при поверхностном взгляде не объяснимое эвдемонизмом, или стремлением к счастью, противоречие оказывается при ближайшем рассмотрении в полном согласии с ним. Эвдемонизм настолько врожден человеку, что мы совсем не можем мыслить и говорить, не пользуясь им, даже не зная и не желая этого. Если я говорю, что ничто, или небытие, есть самое высшее из того, что я могу себе мыслить, то я должен прибавить также и то, что высшее из того, что я могу пожелать себе, стало быть, лучшее из того, что я могу мыслить себе, должно быть бессмысленным и нелепым, если, впрочем, это высшее не является таковым в высшей степени.