Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Однако, в отличие от русского характера, который глумится, я бы сказал, от избытка интеллектуальной нерастраченности, от непримененности своего разума, загубленности русской жизнью (и поэтому для русского глумление — это творчество и совпадает с творчеством, как у Достоевского), у Витгенштейна, как нам кажется, глумление носило совершенно нетворческий характер, оно имело, скорее, характер гигиенический, очищающий. Но поскольку Витгенштейн не верил в XX век и, в частности, к психоанализу относился весьма двойственно (судя по воспоминаниям и письмам, подробно он читал только «Толкование сновидений»), то очищался он примитивно, как это делали в XIX веке, на который он ориентировался (отсюда идея исповеди). Поэтому его очищения были скорее похожи на испражнения и, что самое главное, марали они прежде всего его самого. То есть — наше рассуждение достаточно просто — Витгенштейн был человеком текста (пусть будет даже — Текста). В том, что касается текстов, он был в высшей степени конструктивен. И он владел лишь теми формами жизни, которые так или иначе были связаны с текстом, с производством информации — лекции, дискуссии, беседы, наставления. Но это не любой речевой акт a priori. Исповедь — это тоже речевой акт, тоже форма жизни, но ею Витгенштейн определенно не владел. Почему? Ну, прежде всего, потому, что он думал, что в таких сферах, как религиозная жизнь, можно вводить свои правила. Нет, нельзя. На это способен только великий религиозный деятель масштаба Лютера. Поэтому идти исповедоваться друзьям — это все равно, что идти лечить зубы к Мамардашвили или к Бибихину. Они не знают правил этой языковой игры. Лечить зубы можно только у зубного врача, а исповедоваться можно только у священника. Он знает правила этой игры. Он, по крайней мере, знает, что существует тайна исповеди, и сколько бы лет ни прошло, никому не расскажет и, тем более, в журнале не опубликует того, что ты ему говорил. И не обольет тебя собственными амбициями. И не посмеется над тобой, и не испугается тебя. Таким образом, строго говоря, исповеди Витгенштейна были симуляциями исповедей, и его настроенность на XIX век оборачивалась хеппенингом, квазиавангаристским поведением.

Итак, в том, что касается обыденной жизни, Витгенштейн был не просто ребенком, а ребенком-хулиганом. Возьму на себя смелость утверждать, что Витгенштейн безусловно загубил жизнь Фрэнсиса Скиннера и, более того, повинен в его смерти. Современная медицина показала, что практически любая болезнь носит психогеннный характер. А Фрэнсис Скиннер все время его дружбы с Витгенштейном страдал. Витгенштейн часто третировал его, уезжал в Норвегию или в Вену, оставляя его одного, то есть, в сущности, Витгенштейн не любил Фрэнсиса, как он любил Дэвида Пинсента. Какое же он право имел так калечить его жизнь? Надо ведь понимать, что жизнеспособный ирландец Друри — это одно, а хрупкий английский мальчик — совсем другое. Витгенштейн не понимал этого. А если понимал, то от этого и страдал, а не оттого, что когда-то, 12 лет назад, ударил по лицу школьницу и наврал директору. Вот в чем надо было исповедоваться!

Все подчинено творчеству, потому что творчество — выживание. И в Вену он не поехал в 1938 году, чтобы разделить участь своей семьи (в молодости он, возможно, так бы не поступил), остался в Англии и вскоре получил профессора. Хорошо, что с семьей ничего не случилось, никто не пострадал. А если бы кто-то пострадал? Вспомнил бы тогда, как в детстве придушил бабочку и начал бы страдать от этого?

Все, что я пишу, не имеет никакого отношения к этике. Упаси Бог меня за что-нибудь осуждать Витгенштейна. Агрессия этого раздела — тоже симуляция агрессии, тоже языковая игра, суть которой — попытка не то чтобы разобраться в личности Витгенштейна, но скорее развенчать модернистский миф о его жизни. Ведь единственное разумное объяснение всему этому состоит в том, что, несмотря на весь свой консерватизм, Витгенштейн был квинтэссенцией модернистской личности и модернистского поведения. Отсюда его вечная ритуальная маска серьезности, как у Бастера Китона. Такое впечатление, что даже когда он смеялся и предавался абсурдистским шуткам с Патиссоном, он внутренне оставался серьезным и собранным. Это человек героической эпохи классического модернизма. Еще раз сравним его с Кафкой. Та же серьезность во всем, хотя при этом чрезвычайно развитое чувство юмора.

Модернистский герой — разновидность романтического героя, как модернизм — разновидность романтизма. А романтический герой деструктивен — все персонажи Байрона, Демон, Печорин, Алеко. Характерно, что интерес к личности Витгенштейна возник в 1960-е годы, когда все уже стало более или менее хорошо — фашизм победили, от СССР себя обезопасили, средний класс вновь нарастил жирок. Другими словами, классический модернизм вошел в моду, когда начался постмодернизм. А в тридцатые годы Витгенштейна просто боялись из-за его деструктивности. Боялись не только студенты, но и по-настоящему консервативный Джонсон, да и Рассел с Муром — побаивались. Роковой был человек, что там говорить.

Было пять стран в Европе, в которых Витгенштейн либо жил, либо хотел жить: Австровенгрия, Англия, Норвегия, Ирландия и Советский Союз. Желание великого философа жить в Советском Союзе, к счастью для него и для всех нас, не осуществилось. Наш рассказ — о том, как и почему оно не осуществилось.

Возникает вопрос о корнях такой непомерной любви к Советскому Союзу со стороны человека, который как-никак воевал четыре года против царской России во время Первой мировой войны. Вероятно, лишь для парадоксалиста Витгенштейна было в порядке вещей, с одной стороны, носить в ранце Евангелие от Толстого, а с другой, расстреливать из пулемета георгиевских кавалеров.

Надо сказать, что имеется крайне мало документов и свидетельств об отношении Витгенштейна к Советскому Союзу и особенно о его поездке в СССР в сентябре 1935 года: письма Кейнсу и Патиссону, один небольшой раздел в воспоминаниях Фани Паскаль, несколько фраз в мемуарах Малкольма и в беседах Друри, весьма тенденциозная статья Дж. Морана и один раздел в нашей статье [Руднев 1994].

Витгенштейн очень скудно рассказывал кембриджским друзьям о своей поездке в Москву, Ленинград и Казань, а может быть, рассказывал таким, как Николай Бахтин, но дальше них эти рассказы не пошли. Известный русский математик и семиотик В. А. Успенский высказал в ходе международной конференции по Витгенштейну, проходившей в Москве в ноябре 1997 года, мысль, что Витгенштейн молчал о том, что он видел и с кем разговаривал в СССР, именно потому, что слишком все хорошо понимал и не хотел подводить тех, с кем он разговаривал. Особенно убедительным в этой реплике кажется соотнесенность с этической позицией Витгенштейна (Этика не может быть высказана).